— ...За м–ра Бестера, который взял нас в логово, который выкурил зверя, который сделал из нас толковых, настоящих охотников! — лицо Гавриила Кихгелькхута рассекла широкая улыбка, когда он поднял свой бокал. 

Эл принял тост сдержанным наклоном головы. Гавриил был романтиком, воображавшим себя во временах своих предков–коряков, но, прежде всего, он был хорошим охотником. Эл научит его, как стать отличным. 

Эл поднял свой бокал. 

— За Корпус, мать и отца нашего! — сказал он, и все снова выпили. Эл, конечно, пил очень мало. 

После этого они обсудили охоту, долгую погоню через путаные и осыпающиеся подземные пути в Бразилии, момент, когда они почти потеряли добычу, финальную перестрелку. Гавриил спел корякскую охотничью песню, и они даже расшумелись, когда завсегдатаи „Коммуны Фламинго” один за другим покинули помещение. Эл наблюдал за их уходом с тихою гордостью. До этого несколько постоянных посетителей глядели так, будто могли развоеваться против присутствия телепатов. Эл уладил это мрачным взглядом и мыслью. Даже со своей убогой восприимчивостью простецы поняли, что он был коброй, в то время как они — мышами. 

Последние из них убрались, и тут завибрировал телефон, привлекая его внимание. Он вынул его и нажал на контакт. 

— Бестер. 

— М–р Бестер? Это д–р Хуан Коабава. Беглец умирает. 

— Понятно. 

— Мы запросили сканирование умирающего. Я так понял, у вас есть в этом кое–какой опыт. 

— Разумеется, есть. 

— Ваше досье показывает, что вы уже проделали шесть, так что я пойму, если вы не хотите повторить. Но мозговое поражение обширно, и она быстро уходит. М–с Кальдерон не смогла войти в контакт как следует... 

— Ни слова больше, доктор. Я буду через пять минут. 

Он закрыл телефон, встал и откланялся. 

— Долг зовет, джентльмены. Развлекайтесь, но я желаю видеть вас всех с ясной головой в десять ноль–ноль. Ясно? 

Он отбыл, подбадриваемый их горячей овацией. Десять ноль–ноль давало им на три часа сна больше, чем они имели право ожидать. Он знал своих людей — они станут пить, но не будут пьяны. Доведя дело до этого, они отдались бы на милость нормалов, а он научил их лучше. 

Ему было хорошо. Хорошо снова быть на охоте. 

Хотя, однако, еще одно сканирование — с его женитьбы на Алише его страсть к ним поубавилась. Эрик был прав — он искал что–то, лежавшее за преддверием, хотя не был уверен, что это такое. Что–то недостающее, потерянный кусочек себя. 

Однако всякий раз, стоя с умирающим у тех дверей, он видел все меньше и меньше. Он возвращался, чувствуя себя ущербным, уменьшившимся, будто часть его уходила с умершим. 

Всякий раз преддверие являлось иначе, в зависимости, очевидно, от личности умиравшего и личности сканирующего. Сущность порога была, вероятно, за гранью человеческого понимания, но старина–мозг примата, оперирующий аналогией, снова пытался осознать непостижимое. 

Он бы не стал снова вызываться добровольцем, но когда Корпус звал, он соглашался. Особенно поскольку был близок к производству в чин старшего следователя. Семь сканирований умирающих сделают его в некотором роде легендой. 

Ее сознание распадалось от приближения смерти. Она не позволила взять ее мягко. Эл ненавидел использовать такую силу против другого телепата, но она была очень сильна, и в итоге — понимал это молодой человек или нет — выбор был: либо она, либо Гавриил. Она могла вдребезги разнести его разум. В подобном случае приходилось принимать решения. 

Гавриил поразил ее сознание, и не слабо, но со всей его силою. В ее мозгу лопнули сосуды, и, дававшая прежде жизнь, кровь теперь затопила все, чем она когда–то была. 

Она стояла, трепеща, у преддверия, чего–то вроде грозового фронта, в котором каждый из множества сверкающих раскатов был умирающим воспоминанием, вспыхивающим в последний раз. Черный глаз бури был открыт, готовясь поглотить ее навсегда. 

Хол, — сказал он мягко, — Хол. Я должен узнать, почему ты стала мятежницей. Я должен узнать, кто довел тебя до гибели. 

Она обернулась к нему. Ее лицо появилось и осталось как при плохой передаче. Оно изменялось от большеглазого ребенка до пустого, изможденного лика, за которым они охотились. Оно искажалось от абстрактного — как лицо Смехуна — до фотографического, когда она пыталась удержаться. Ей не удавалось. 

Тут пронзительный, ужасный нечеловеческий звук, что ворвался в него, что заставил его скрипнуть зубами, что угрожал вспороть его разум. На мгновение он понял ужасающую привлекательность безысходности, разрушения и возжаждал забвения так, что, будь у него в руке PPG, он мог бы обратить его на себя. 

Свечение вспыхнуло, и он очутился на Марсе. Небо по–прежнему было ураганом, глаз стал еще больше. 

Вспыхнуло снова, и они держались за маленький предмет, черный фрагмент чего–то... 

...что было теперь чем–то гигантским, паукообразным, кошмарным, нависающим над ним... 

Он и Хол закричали вместе, и она вопила в сторону от него, в вечность, а он следовал за ней, цепляясь за след ее умирающего сознания, мчась по течению ее убывающей жизни к... к... 

Чему–то, что звало его. Лицо женщины. Голос мужчины. Ответы... 

Ответы, которых он более не хотел. Он ощутил спазм в своей увечной руке от усилия разжаться, оторваться от безнадежного полета Хол в ничто. Она хотела умереть, и он тоже, узнать, что по ту сторону, забвение или утешение. Шторм захватил его, он зашел слишком далеко, и он был рад... 

Тут глаз расширился, отхлынул, и ее не стало. С опозданием он удвоил усилия поймать его, но это было как в старинной задаче — делать шаг к двери, затем полшага, затем половину этого шага. Он мог приблизиться, но никогда бы не достиг ее. 

И он убрал свои голые, дрожащие пальцы с ее мертвого лица. Он плакал. 

— Я сожалею, м–р Бестер, — сказал д–р Коабава, — я не должен был просить вас об этом. 

— Нет, — выговорил он, — я через минуту буду в порядке. Просто... дайте мне минуту. 

Из него будто вырезали что–то, нечто, о чем он даже больше не помнил. Правда ли то, что говорили? Что часть твоей души уходит с тем, кто умирает? Многого ли он лишился? 

Позднее, на подлете к Женеве, ему стало лучше. Это утрату Хол он ощутил, ее травму. Иллюзия потери была только иллюзией. 

Все же, он не думал, что пойдет еще на одно сканирование умирающего. Его не попросят об этом снова, после седьмого. Ему, верно, и не позволят, захоти он сам, после сегодняшнего. 

Он глубоко, спокойно дышал, как его учил Бей. Ему скоро станет лучше. 

Он отвлекся мыслями об Алише, как хорошо будет увидеть ее, не быть в одиночестве. 

Может быть, на этот раз она забеременеет. Это всем доставит удовольствие. Он знал, что она хочет ребенка, и сам стал думать об этом как о чем–то большем, чем долг. Он навидался смертей — немного жизни не помешало бы. Новой жизни, что была бы частью его, его продолжением. 

Преддверие представляло собой прошлое, угрожающее утянуть его в гибель. Алиша, дети — жизнь — они были будущим, и впервые за многие годы это было желанное будущее. Его будущее, будущее Альфреда Бестера, не какое–то неопределенное и безымянное наследие родителей, которых он никогда не знал. 

Он вытеснил эту мысль, едва она образовалась. У него нет родителей. Корпус — его родители, и это было все, что ему нужно, все, что его заботило. 

Он уснул. Конечно, кошмары были, но когда он проснулся, то проснулся с надеждой. 

Вернувшись в Тэптаун, он купил цветов и направился прямо к себе на квартиру. Алиши, наверное, нет — он рано, она еще не ждет, и он не помнил график ее работы — но она может быть и дома. Если ее нет, он поставит их в вазу и поглядит, что можно сделать к обеду, что–нибудь на алишин вкус. Курица в вине, может быть, или утка с оливками. 

Улыбаясь в предвкушении ее реакции, он отпер дверь. Он так увлекся своими планами, что не уловил то, что было в воздухе, пока не стало уже поздно. Тогда он увидал накрытый стол, вино, и улыбнулся. Улыбка угасла, когда он понял, что бутылка пуста, еда съедена, и тут только он почувствовал тонкую пульсацию, исходящую из соседней комнаты. 

Одно оборванное мгновение он снова был ребенком, на той горе, подслушивающим Джулию и Бретта, ощущая соприкосновение их губ будто со своими собственными. Но в этот раз он уже знал, что чувствует одна из пары, ее особенный жест, когда она сплетает руки на спине. У него — как у него... 

Цветы выскользнули на пол. Он тупо смотрел на них некоторое время, затем присел собрать. Поместил их в вазу и ушел, тихо притворив за собой дверь. 

Он не отвел глаз, когда услышал приближающиеся шаги. Он продолжал смотреть на звезды, на полосы облаков, на смутные секреты, обозначенные узорами света и темноты. Тайны, криптограммы. Секреты. 

— Я... прости, Эл. 

Он пожал плечами. 

— Полагаю, мне следовало этого ожидать. На иное у меня не было права. 

— Ты в это не веришь. 

— Нет, — согласился он. Затем спросил: — Почему ты вышла за меня замуж? 

— Ты знаешь почему. 

— Нет. В браке не было необходимости. Мы могли зачать ребенка для Корпуса — даже путем искусственного оплодотворения. Это делается каждый день. Но ты хотела замуж. Почему? 

— Потому что меня просили об этом. 

Он присел на пьедестал статуи Уильяма Каргса. 

— Понятно. Еще одна попытка спасти бедного Альфи Бестера. Наставить его на путь истинный. 

— Они говорили, ты становился... нестабильным. И я... я восхищаюсь тобой, Эл. Ты мне нравишься. Я хотела помочь. 

— Как его имя? 

— Тебе действительно нужно... 

— Как его имя? — теперь он посмотрел ей в глаза. Она плакала, но он обнаружил, что ему это безразлично. 

— Джаред. Джаред Доусон. 

— Ладно. Тоже П12, по крайней мере. 

— Я знаю его очень давно, Эл. Мы были любовниками даже прежде, чем я встретила тебя, но наши генетические данные показали низкую сочетаемость. И... — она запнулась, — Эл, ты не любишь меня. Мы оба знаем это. 

— Это не значит, что ты должна делать из меня дурака. Посмешище перед всем Корпусом. 

— Так вот что тебя беспокоит? Я была с этим очень осторожна, Эл. Никто не знает. Клянусь, — она присела возле него на корточки и протянула руку, касаясь его подбородка. — Этого больше не произойдет, Эл. Я клянусь. Я сказала ему, что все кончено. 

— Избавь меня от своей жалости, Алиша. Ты права — я люблю тебя не больше, чем ты меня. Я просто думал... просто думал, что мы можем быть друзьями. Я думал, мы можем доверять друг другу. 

— Прости. Это все, что я могу сказать. Я больше не буду. 

— Ох. Господи. Теперь я тебе полностью доверяю. Как просто. 

— Эл... 

— Иди домой, Алиша. Иди домой. Я приду немного погодя. 

Слова служили им лишь для того, чтобы разрядить молчание, всю следующую неделю. Они жили отдельно. Эл пытался приходить домой как можно реже, но эта неделя была длинной. Подполье затаилось, и все инциденты были достаточно мелкими, чтобы обходиться без вмешательства постороннего следователя. Эл держал своих разведчиков начеку, поджидая, надеясь на развлечение. 

Алиша пыталась — он мог сказать, что она пытается. В данный момент, по крайней мере, она была искренна в исправлении их „брака”. Но он знал, что не может доверять ей, понимал, что никогда не следовало. Смехуны научили его этому давным–давно. Почему он забыл? Был ли это некий животный инстинкт, эта слепая жажда доверять? Некая химическая потребность? 

Прошло десять дней, прежде чем он получил ожидаемый вызов. Алиша была в кухне. 

— Кто это был? — спросила она. 

Он ушел без единого слова. 

— Его имя Карл Йовович, — сказал молодой врач, — обширная травма; пуля в сердце. Мы держим его на аппарате искусственного дыхания, но он отторгает его. У нас есть для него сердце, но я не ожидаю... ну, второстепенные ранения велики. Пять выстрелов в грудь. 

— Так что вы хотите, чтобы я присутствовал на операции. 

— Да. Сканирование сейчас убьет его наверняка, и это нарушило бы его права... 

— Я знаю закон, — сказал Эл мягко. 

— Уверен, что знаете, — медик был нормалом. Ему не нравился Эл, это более чем ясно. Ему не нравилась ситуация в целом. 

— Я буду ждать, — заверил его Эл. — Я буду ждать, пока вы не скажете. 

— Если скажу. Проклятый стервятник. 

Эл улыбнулся, очень слабо. 

— У вас своя работа, у меня своя. Я надеюсь, мужчина выживет. Но если нет, не лучше ли, чтобы мы поймали его убийцу? — он лгал. Мужчина на койке был простецом. Элу было наплевать, выздоровеет ли он. Если его застрелил другой простец — что ж, не лучшее ли правосудие, чтобы они убивали друг друга? Но, в таких ситуациях, лучше быть дипломатичным. Простецам лучше было пребывать в убеждении, что Корпус, как афишируется, их друг. 

Он нетерпеливо ждал, когда парня забирали в операционную. Он выбрал простеца, в больнице для простецов, вызвавшись через судебную систему. Так можно было обойти Метапол. Если бы они узнали, то могли попытаться остановить его, а он не мог этого допустить. С каждой минутой его вынужденного ожидания возрастал риск, что кто–нибудь в его подразделении догадается, что он задумал. 

Так или иначе, это был его последний раз. Корпус, наверное, не может рисковать одним из лучших — а он, да, он был одним из лучших, ни к чему ложная скромность — из–за восьмого сканирования умирающего. 

Это ничего. Еще одно — все, что ему надо. 

Работа была тяжелой, затянулась до глубокой ночи. Он следил за серьезными молодыми хирургами, чувствовал их отчаянную веру, их страсть к спасению жизни, и ему хотелось смеяться над ними. Все умирают. Кем они себя возомнили? Но они потели, и бранились, и, наконец, плакали, когда сердцебиение замерло, и они неохотно подозвали его. 

Он работал быстро. Раз пульс пропал, времени было в обрез. Он стянул кислородную маску, стащил перчатку с правой руки и притронулся к холодному влажному челу. Мужчина был молод, с немного вялым подбородком. У глаз его были морщины, вопреки его молодости — вероятно, любил посмеяться. 

Эл закрыл глаза и ступил на темное шоссе. Он шел рядом с молодым человеком, который обернулся к нему. 

— Ты ангел смерти? 

— Быть может. Ты знаешь, что умираешь? 

— Знаю. Я это чувствую. Видишь, вон конец впереди? — он горько рассмеялся. — Конец дороги. 

— Хочешь что–нибудь рассказать мне перед этим? Кто убил тебя? 

— Нет. С чего бы? 

— Я полагал, ты захочешь отомстить. 

Молодой человек покачал головой. 

— Знаешь то стихотворение? Я забыл, как там точно. Смерть — враг, а не приятель мне. Я не предам смерти кого–то еще. 

— Даже того, кто тебя убил? 

— Не–а. 

— Как благородно. Но ты напуган. 

— Я в ужасе. А кто бы не был? — дорога стала двигаться под их ногами, как лента транспортера. Пейзаж уносился мимо них — картины, звуки, события — Эл игнорировал их. Молодому человеку было все равно, кто его убил, и Элу тоже. Он не для того здесь находился. 

— Ты тоже умираешь? — спросил парень. 

— Нет. Но я иду с тобой. 

— Может, просто займешь мое место, если тебе так чертовски приспичило? 

— Я думал, смерть — враг. 

— Ага. Но тебя, кажется, здорово припекает. 

— Так и есть. 

— Почему? 

— Я хочу увидеть, что по ту сторону. За этим. 

Они достигли преддверия; Эл стал узнавать его, в какой бы то ни было форме. Дорога загибалась по краям, чем дальше, тем больше, черные стены становились все выше и выше, и, наконец, сомкнулись, став туннелем небытия. Их скорость была теперь фантастической, и молодой человек начинал расплываться, сверкать. Частицы его фигуры следовали за ним подобно хвосту кометы. 

— Это не так уж плохо, — шепнул юноша. — Похоже, компания мне пригодится. Хочешь взять меня за руку? 

Эл не хотел, но это казалось самым верным способом. Он протянул руку и сделал это, как раз когда направление, похоже, сменилось, горизонтальное движение стало вертикальным — вниз, похоже на падение к Марсу, как падение в ночном кошмаре. На мгновение он испытал абсолютнейший ужас, какой когда–либо знал. Затем вселенная, казалось, сплющилась, потому что весь он сжался в клочок, шарик, единственную, не имеющую размеров, точку — затем ничто, только гудение, словно бы ветер, и огни как звезды, и интереснейшее ощущение вывернутости наизнанку, будто носок. 

Юноша пропал. Пропало всё. Но не он. Он, каким–то образом, оставался. И заговорил сам с собой. 

Он заговорил с собой, но он говорил голосами. Сперва голосом Сандовала Бея. 

А отвечал он голосом Элизабет Монтойя. 

Но я знаю правду, ответил голос Бея. Мне необязательно было приходить сюда для этого. И это неважно. Неважно, кем или чем были мои родители. 

А теперь он говорил голосом Стивена Уолтерса, мятежника, которого он убил. Здесь ничего нет. Единственная вещь здесь — то, что я принес с собой. 

И самый старый голос, что он знал, голос женщины. Его матери. Я принес сюда лишь то, что есть в моем сердце. Это все, что сохраняется за преддверием, то, что в сердце. 

И, наконец, его собственный голос. А здесь ничего нет. В моем сердце совсем ничего не осталось. 

Ничего не было. Ничего не было. Его кожа — все, что оставалось, вывернутая, пустая. 

Он очнулся с выгнутой спиной, хирург стоял над ним, взмокший, с упавшей маскою. Искристое онемение еще уходило через кончики пальцев ног, по–видимому, из–за сердечно–легочного стимулятора на его груди. 

— Вытащил, — сказал хирург. — Будь оно проклято, я вас вытащил. 

— Поздравляю, доктор, — сказал Эл устало, — мою жизнь вы таки спасли. 

На другой день ему еще не позволили встать с постели, когда Алиша пришла его навестить. 

— Здравствуй, дорогая, — сказал он, выпрямляясь на подушках. 

— Ты в порядке? Что случилось? 

— О... ничего такого. Я потерял контроль над сканированием. Полагаю, мне не следовало пытаться делать это так скоро после последнего. 

— Тебе вообще не следовало пробовать снова. 

Он похлопал ее по руке. 

— Твое беспокойство трогательно. В самом деле. Но тут нечего бояться — я не стану делать этого снова. 

— Надеюсь, что нет. 

— Как ты оказалась здесь так быстро? 

— Больница вызвала Корпус, а они сообщили мне. Я прилетела первым рейсом. 

— Да. Они сообщили моей любящей жене, конечно. 

— Эл... 

— Нет, прости. Это было неуместно. Спасибо, что пришла, — он снова взял ее за руку и ощутил — еще что–то. 

— У тебя есть, что рассказать мне? — спросил он. 

— Я собиралась обождать... 

— Нет времени, кроме настоящего. Со мной все хорошо, Алиша. 

Она кивнула. 

— Ну что ж. Альфред, я беременна. 

Он моргнул. 

— Великолепно, — был ли это его ребенок? Вероятно, он никогда не узнает. Да ему и безразлично. 

— Я надеялась, ты будешь счастлив. 

— Хороший, сильный П12 для Корпуса? Конечно, я счастлив. 

Она попыталась улыбнуться. 

— Я рада. Рада, что ты в порядке. Я беспокоилась, что ты мог хотеть... 

Он покачал головой, потянулся и чмокнул ее в щеку. 

— Ты моя жена. Так и должно быть. И теперь у нас будет ребенок. Момент не самый подходящий, но мы с этим разберемся. 

— Что ты имеешь в виду? 

— Я тебе не рассказал? Я попросил о переводе на Марс. Бабино был здесь как раз перед тобой, сказать, что это утверждено. Это замечательная возможность, дорогая, для всех нас. Все самое значительное происходит на Марсе. Я не могу отказаться от этого. Думаю, ты понимаешь. 

Она немного отстранилась. 

— Я... думаю, да. 

— Я знал, ты поймешь. Но я буду писать, конечно, и посылать видео, и бывать дома в отпуске при всякой возможности. 

— Я тоже могу получить перевод. Я могу отправиться с тобой... 

— В твоем положении? И я знаю, как для тебя неприятны космические путешествия. Нет, я не могу просить тебя сделать это, — он сказал это твердо, наконец, и она поняла. 

— Если ты этого хочешь. 

— Чего мы хотим, неважно. Мы делаем, что должны, — он улыбнулся. — Спасибо, что навестила меня. Думаю, мне лучше еще отдохнуть. 

— Хорошо. Отдыхай. 

Он почувствовал ее облегчение. Не будь его сердце пустым, это могло бы потревожить его. 

Спал он как младенец.