— Эй, чемп! — сказала Элизабет Монтойя, поднимая глаза от книг, как раз когда он вышел из–за деревьев. Она вскочила с места прямо в его объятия, но когда подалась к нему лицом, чтобы поцеловать, между ними оказались ее волосы. Она рассмеялась и оттолкнула их прочь, и ее лицо материализовалось. Он перехватил инициативу и поцеловал ее. 

Год. Год прошел, а она не осознала своей ошибки, не позволила ему найти ей кого–то поприятнее, повыше, получше. 

Он ожидал этого. С первой минуты, когда они сошлись в мотеле в Туулу, он ожидал, что она испарится, как всякое счастье в его жизни. Он смотрел на ее красоту на рассвете и горевал о проходящем времени и о боли, которую принесет ему ее окончательное пробуждение. Вместо этого, когда ее глаза открылись, она состроила гримасу на него, нависшего над нею, но все же поцеловала его. Они вместе позавтракали, и временами она употребляла местоимение „мы”. Всякие вопросы каким–то образом были заданы и получили ответы ночью. 

Год тайных встреч, украденного времени. Всякий раз, когда он видел ее, он боялся, что это последний. 

Но теперь... 

— Так что у тебя за большая новость? — спросила она, отклоняясь так, что, прижавшись живот к животу, он мог полностью, ясно видеть ее лицо. 

Он прокашлялся, вдруг смутившись. 

— Мы подходящая пара, — сказал он. 

— Я подходящая. А ты сухое дерево. Ты хочешь встречаться? 

— Нет, я серьезно. Я имею в виду, мы... э... мы генетически совместимы. 

— Эл, ты потрясен. 

— Э... да, думаю да. 

Ее брови поднялись. 

— Ты хочешь сказать, ты проверил наши генетические данные? Чтобы посмотреть, можем ли мы иметь детишек на сертификат Корпуса? 

— Да. 

— О. Хм. Могу я спросить, почему? 

— Ну, потому что... ну, я думал... послушай, я не пытаюсь давить на тебя, Лиз. Я знаю, все может измениться, знаю, ты можешь не хотеть меня потом, когда мы закончим учебу. Мы оба достаточно скоро станем интернами. Но я люблю тебя, Элизабет Монтойя, и теперь мы знаем... 

— При чем же тут генетика? Альфред Бестер, я тоже люблю тебя. И ты, черт возьми, хорошо знаешь, что я собираюсь остаться с тобой, когда мы закончим обучение. Но будь я проклята, если я нуждаюсь в разрешении Корпуса завести с тобой детишек, если я этого хочу. 

— Я... Лиз, я понимаю твои чувства на этот счет, но мы должны быть реалистами, верно? И, все–таки, это же замечательно! Теперь они никак не смогут возражать. 

Казалось, она собирается продолжать спор, но затем ее лицо прояснилось, она пожала плечами и снова его поцеловала. Она отступила, в глазах заплясали кометы. 

— Ты ведь впрямь любишь меня, не так ли? Ты бы не стал проверять, если б не любил. Прости, Эл. Я чувствую с тобой такую близость, что иногда забываю, что мы выросли в таких разных мирах. Это для тебя что–то значит. 

Он торжественно кивнул. Она взъерошила ему волосы и затем поцеловала еще раз, медленным, томным поцелуем, сказавшим больше, чем слова. 

Таково было, он изучил, свойство поцелуя. Сама по себе вещь незначительная; плоть соприкасается, какая–то всегда нежданная щекотка. Но когда он и Лиз целовались, это было изъявление, попытка передать непередаваемое. Показать — через одно прикосновение, так или иначе модулируя орфографию губ, щек, языка, подбородка — то, что лежит на сердце. Впервые он пожалел — истинно, глубоко пожалел — простецов, которые никогда не смогут узнать, каким мощным и глубоким может быть поцелуй, много большим, нежели просто любовной игрой. 

Неудивительно, что они были неполноценными. Они были такими, каким был он — без Лиз. Незаконченные, недоделанные, злые из–за того, что они понимали, что лишены чего–то важного, имеющегося у других — но никогда не способные познать это сами. 

— Пойдем куда–нибудь, — сказала она, когда они оставили друг друга. — Отпразднуем. 

Но он ощутил, в поцелуе. Он больше не мог притворяться, что это его воображение. Что–то уже пошло не так. 

Год назад этого для него было бы достаточно. Он бы отсек свою утрату, как поступил с Первым Звеном, с Беем, с Эмори и остальными. Но он не мог больше представить жизнь без Лиз Монтойя. Он не видел будущего без ее глаз, ее улыбки, ее души рядом со своей. 

Она скрыла это ради него. Но их генетическая совместимость беспокоила ее, и беспокоила что–то еще в ней, то, что он пытался игнорировать. Однако на сей раз, он не мог отступить. Он должен узнать, что встало между ними. Потому что он не сомневался в ее любви. Он ощущал ее привязанность как неподвижную звезду, ведь ощущал? Или он превратился в круглого дурака? 

— Уже празднуем, — тихо сказал он. 

Он взял ее за руку, сидя за столом напротив и рассматривал ее в свете свечей. 

— Я думал, ты будешь счастлива узнать эту новость. 

Она улыбнулась, но, кажется, через силу. Их общение было прерывистым — в определенные моменты они прибегали к словам; в другие они совершенно сливались. Последнее было так мощно, что не могло постоянно поддерживаться. Цикл был необходим, но иногда было плохо не знать наверняка, что она думает. 

Однако он никогда бы не осквернил их доверие; он подождал бы приглашения. Это было, как заниматься любовью — это должно происходить по взаимному согласию и ко взаимному удовольствию, либо не происходить вовсе. 

— Я была счастлива, Альфи. Я счастлива. Просто... просто меня беспокоит, что нам вообще приходится проверять. Что ты считаешь, что должен. Мы ведь говорим о нас. Это наши жизни. Почему кто–то еще должен иметь право голоса? 

— Так делается, — сказал он. — И, не говоря о наших чувствах, так и должно быть. Я люблю тебя, Лиз, и ты для меня самый важный человек на свете. Но мир больше, чем мы, и в нем есть вещи более важные, чем мы двое. Я понимаю это в своем сердце, да и ты тоже. 

— Я знаю, ты веришь в это, Альфи. Я это чувствую. И я уважаю это, потому что люблю тебя. Но есть вещи, которые я просто не могу принять. Это одна из них. Я счастлива, что мы можем пожениться, когда захотим — и однажды я хочу стать твоей женой, Альфред Бестер, хочу. Ты знаешь, что хочу. Меня только огорчает, что это не наш выбор. 

— Теперь наш. Так почему ты все еще расстроена этим? 

Она пожала плечами. 

— Думаю, нет. Может, я не могу поверить, что нам так повезло. Может, где–то глубоко, я так беспокоюсь, что просто не могу в это поверить. 

— Мне знакомо это ощущение, — сказал Эл. — У меня оно возникает всякий раз, когда ты смотришь на меня. Всякий раз, как я касаюсь твоей руки. 

— Осторожно, Альфи. Ты должен оставаться здравомыслящим, помнишь? Ты моя ось. Без тебя, думаю, я улетела бы в космос. 

— А я без тебя был бы холодной, мертвой планетой. Без жизни, без тепла... 

— Пойдем отсюда. Мне хочется прогуляться. 

Они расплатились и покинули ресторан. Они бродили всю ночь — трудно сказать, сколько — и путешествовали по улицам и переулкам Женевы. Они решили предпринять импровизированный тур по церквям и барам — одна церковь, один бар, одна церковь, два бара. Эл был осторожен; он усвоил, что опьянение не для него, даже при Лиз. Алкоголь лишал его контроля. Он и так лишался контроля, когда был с Лиз, но это чувство было головокружительным, замечательным. Добавить излишек крепкого напитка, и вот уже он будто улетал в космос. Лиз была права — один из них должен был стоять одной ногой на земле, и естественней это было для него. 

Но это было трудно, так трудно с нею. Он хотел потеряться в ней, войти в яркий блеск, что жил в ее груди, даже если он поглотит их обоих. 

Они оказались в парке, на холме, с которого открывался вид на огни города. Тэптаун был еле виден, в отличие от топазовой необъятности Земного Купола. Они сидели на холме и смотрели на космодром „Порт Тьессен”. Они говорили о Вселенной. 

— Марс, вот куда бы я слетала, — сказала Лиз. — А затем Калевала. Говорят, там ветер пахнет грозой всегда, что там все время огни в верхних слоях атмосферы, как горящая паутина. Я хочу все это увидеть. Нарн. Приму Центавра. 

— Увидим. Поскольку мы из Пси–Корпуса, нас могут перевести. Если мы будем женаты, нас даже могут послать вместе. Даже если нет, мы можем проводить вместе отпуск, наших заработков хватит на межзвездные путешествия. Мы можем отправиться куда угодно. Куда угодно, пока мы вместе. 

Она крепче обняла его, и их томный уют внезапно наэлектризовался. Она стала настойчиво целовать его. 

— Не здесь, — осмелился он. — Это парк... 

— У нас недостаточно времени. Ни одному из нас не дадут увольнения еще в течение трех месяцев. 

— Я могу прокрасться в твою спальню, когда твоей соседки не будет... 

— Ненавижу заниматься этим там, в Тэптауне. Люди слышат... 

— Они не услышат, если ты не будешь так громко... 

Она была на нем, ее длинная плиссированная юбка легла вокруг них как упавший парашют. Она взялась за его брюки. 

Лучше заткни уши, велела она ему. 

Они оставались там до рассвета, и он снова смотрел, как она спит, лаская каждую черточку ее лица взглядом, обводя контур ее лица пальцем. Я люблю тебя, передал он, и она улыбнулась во сне. 

Неделю спустя они вновь улучили время. Его сосед отсутствовал, и они лежали, сплетаясь на его простынях. Он знал, что она чувствует, но ему нравилось делать это в его комнате. Когда они были где–то, в Женеве или дальше в полях, это было как странный сон. Здесь же она казалась частью его жизни. Это было удобно, реально. Это также помогало ему представить их совместное будущее и сделать его реальным. 

Сегодня она была беспокойна, более беспокойна, чем неделю назад. Он с тревогой ощутил как будто противную болячку у себя в груди. 

— Альфи... ты когда–нибудь думал... думал когда–нибудь о том, чтобы не вступать в Корпус? 

— Не вступать? Я уже в Корпусе. 

— Только пока не окончишь академию. Потом ты можешь выбрать. 

— Выбрать что? Препараты? 

— Знаю. Просто — ты не понимаешь, Альфи. Помнишь фильм, что ты мне показывал? „Расемон”? 

— Конечно. 

— Ты вырос в Корпусе. Я знаю, ты любишь его. Но — ты знаешь, ты должен знать — что они показывают лишь одну сторону истории, не так ли? Ты знаешь, что есть целый мир за пределами Корпуса, которому нет до него никакого дела. 

— Что случилось, Лиз? Кто–нибудь из преподавателей... 

— Ничего определенного не случилось, Альфи. Дело лишь в том, что мне не нравится быть под контролем, а Корпус и есть контроль. Дело в том... 

— Дело в том, чтобы быть телепатом, — сказал Эл. — Лиз, мы то, что мы есть. Для нас нет другого места. Никакого. Корпус — все, что есть, и я знаю, что здесь есть некоторые вещи, которые тебе не нравятся, но... 

— Откуда ты знаешь, что ничего другого нет? Откуда тебе знать? Всю жизнь тебя учили одному — что Корпус — единственный путь. Ты не видишь, что это им на руку? 

— Кому „им”? Нет никаких их. Корпус — это мы, Лиз... 

— Неужели? — она села в постели. — Когда это „мы” имели право высказаться о регулировании воспроизводства? Когда „мы” вообще имели право что–то сказать? Когда мы приняли решение никогда не становиться адвокатами, или биржевыми брокерами, или политиками... 

— Это закон Земного Содружества, Лиз. 

— Это то же самое, Альфи. Все это контроль, и мы просто делаем, что нам говорят они. 

— Ты говоришь, что у меня не хватает мозгов понять, что я под контролем? — спросил Эл, вдруг немного разозлившись. — Что я верю, будто Корпус лучше всего, лишь потому, что мне так сказали? Лиз, я был вне его. Я видел, что случается с нашими без Корпуса. Я увидел... 

— Ты увидел лишь то, что они хотели тебе показать. 

— Нет. Я сам погнался за Бразг и Нильссоном. Нильссон был больной. Он бы убил меня. Все подполье такое. 

— Как много из одного примера! Ты хотел лишить его свободы. Конечно, он... 

— Нильссон был преступник. Какой, по–твоему, свободы заслуживает преступник? 

Она посмотрела на него сверху пылающими глазами, и он вдруг ужасно испугался. Не ее, но за нее. Но тут она нагнулась и поцеловала его в лоб. 

— Прости, Альфи. Я расстроила тебя, а я не хотела этого делать. Просто иногда мне хочется, чтобы ты увидел больше, чем видишь, хоть на минуту. 

— И я хочу, чтобы ты поняла, — сказал Эл. — Я знаю, это трудно. Нам в Первом Звене всегда говорили, что наша работа — довести до понимания поздних... 

— Так это все, что ты со мной делаешь? — сказала она, снова вспыхивая. — Доводишь до моего понимания? Выполняешь обязанность интегрировать поздних как хороших членов Корпуса? 

— Тебе лучше знать, Элизабет Монтойя. Ты знаешь, что я к тебе чувствую. 

Ее лицо было жестким, но теперь вновь расслабилось. 

— Знаю, — она вздохнула. — Иногда я хочу не знать. Однако ты лучшее, что когда–либо со мной происходило. Я тебя люблю. — И она снова вернулась к нему, и они совершенно погрузились друг в друга. Скоро она уснула. Элу это удалось не сразу. Он ощущал какое–то небывалое удушье, будто его стукнули в солнечное сплетение. Как в бреду. И он не понимал, что это означает. 

Недели шли, и Лиз, казалось, успокоилась. Приближались заключительные экзамены, это означало, что они меньше виделись, но когда они прокрадывались друг к другу на час или больше ночами, им было хорошо. Она все еще казалась несколько рассеянной, но и он был таким же. Менее чем через месяц долгое испытание академией закончится, и они станут, наконец, пси–копами — интернами, во всяком случае. 

За неделю до выпуска они встретились за ланчем, и она попросила его о встрече в ее комнате той же ночью. 

Он пришел, немногим позже девяти. Связи, подобные этой, были из области двусмысленности — в сущности, каждый знал, что студенты посещают комнаты друг друга, и официально это было запрещено. Пока вы был осторожны, пока видимость была сохранена, никому по–настоящему не было дела. Как добрый родитель, Корпус знал, что иногда лучше быть подслеповатым на один глаз. 

Так что прокрасться было просто ритуалом, хотя пойманного и ждало наказание. Ему могли на время запретить общаться с Лиз; увольнительные, и так добываемые с трудом, могли быть совершенно отменены. 

Элу нравилось окно. Это было традиционно и давало ему шанс отточить свое умение лазать. 

Он постучал в стекло. Немного погодя штора отодвинулась, и там была Лиз. Она мелькнула неуверенной улыбкой и впустила его. 

Он сразу увидел, что происходит нечто странное. Одежда была аккуратно сложена на кровати, а ее рюкзак открыт и уже наполовину собран. 

— Что такое? Ты получила отпуск? 

Она помедлила и закусила губу, и он внезапно понял, что она собирается ему сказать. Что она встретила кого–то еще. Что они взяли отпуск вместе. 

Нет, передала она, я не получала отпуск. 

Я не получила отпуск. Я ухожу. 

Она вдруг бросилась в его объятия, обхватила его так крепко, что прямо чуть не задушила. Не в САМОВОЛКУ, Эл. Я ухожу. Ухожу из Корпуса. Она немного отодвинулась, так что он смог увидеть ее глаза, увидеть, что она серьезна. 

Кое–кто пытался. Их отправили в центры реабилитации. Я уйду сейчас, до того как кто–то засечет, что я чувствую, до того как они пошлют меня туда. 

Он чувствовал, как бьется о него ее сердце. Своего собственного он совсем не чувствовал. Странно. 

— Господи, — прошептал он. Он не мог стоять. Он сел на кровать возле нее. 

— Я сделаю это, Эл. Я должна, и я хочу, чтобы ты понял. Я хочу, чтобы ты был со мной. Но если я останусь здесь, я зачахну. Я задохнусь. Ты единственная причина, чтобы оставаться, и если я сделаю это, то в итоге возненавижу тебя. Я не хочу тебя ненавидеть. 

Он обхватил голову руками. Он не мог думать. 

— Только... подожди еще несколько дней. Дай мне время подумать. 

— Нет. Эл, если я дам тебе время подумать, ты никогда не уйдешь. Именно сейчас, глубоко–глубоко, ты знаешь, что это правильно. Я это чувствую. Ты знаешь, что так лучше для нас. Для тебя. Что дал тебе Корпус, кроме боли? Ты думаешь, что твое место здесь, но был ли ты ему когда–нибудь родным? 

— Только тебе, — пробормотал он. — Только ты и Бей когда–либо заставляли меня чувствовать такое. 

— Видишь? Впервые в жизни, Эл, поступи как велит тебе сердце. Как велит страсть, я знаю, живущая в тебе. 

— Ты не можешь просить меня об этом. Это слишком много. 

— Знаю. Но я должна. Если бы я не любила тебя так сильно, я бы просто ушла. Но я люблю, так что я должна была увидеть тебя, — она взяла пальцами его подбородок. — Я хочу, чтобы сейчас ты ушел. Я хочу, чтобы ты встретил меня там, где мы занимались любовью, в парке, в полночь. Если ты не придешь, мы больше никогда не увидимся. Так тому и быть. 

Он бродил, пытаясь думать. Мимо статуи Уильяма Каргса, в квартал звеньев, где он не бывал много лет. Неосознанно, он оказался у подножия дуба, того, на который он столько времени пытался взобраться. 

Теперь он доставал до нижней ветки. Ему не нужно было для этого прыгать. Он прислонился к коре, ощущая ее знакомую корявость, как старый друг. 

В каком–то смысле, когда он жил здесь, дерево было его единственным другом. Дети и Звено никогда не были, а взрослые, которых он воображал заботливыми, были те же Смехуны, которые наказали его так ужасно. Только дерево оставалось прежним, день за днем, всегда призывая его влезть выше, никогда не меняя правил. Как сам Корпус. 

Он подтянулся на ветку и полез. 

Правила изменились. Он стал больше. Расстояния и промежутки в ветвях, доставлявшие когда–то такие проблемы, больше не были помехой. Он без усилий миновал наивысшую отметку своей юности. Вверх и вверх, туда, где он никогда не бывал, где ветки были тонки, где он ощущал, как дерево покачивается под его весом, а ноги дрожали от усилия его держать. 

И он увидел звезды над собой, те самые звезды, в которых он видел лица родителей, звезды, которые он и Лиз мечтали повидать намного ближе, вместе. 

Да, правила изменились, не так ли? Бей, а теперь Лиз. И он изменился. 

Он сидел на этих новых и опасных ветках долгое время, раздумывая, проигрывая будущее в голове, как кино. Опасное, неопределенное будущее. Будущее с правилами, которые еще требовалось установить. 

Со вздохом облегчения она бросилась к нему в объятия и страстно приникла к его губам. Они качались на вершине холма, как деревца, сплетающиеся, чтобы поддержать друг друга. 

— Я знала, что ты придешь, — сказала она, задыхаясь. Ее лицо сияло, огонь в ней пылал ярче, чем ему доводилось видеть. В это мгновение он любил ее больше, чем когда–либо, больше, чем считал себя способным любить. 

И в это же мгновение она поняла. Он почувствовал, что ее тело застыло, и теперь ему пришлось схватить ее крепче, потому что, побеги она, было бы только хуже. Он ожидал, что она будет бороться. Он хотел этого. 

Но она не боролась. Она просто умерла в его руках. Ее сознание ушло от него, захлопнувшись на засовы и двери, которых он никогда не ощущал, с тех пор как они были вместе. 

Когда копы вышли из–за деревьев и забрали ее, она даже не посмотрела на него. Она просто смотрела в землю. 

Он оставался пригвожденный к месту призраком их последнего объятия, все еще переживая его. 

— Вы в порядке? — он поднял глаза на одного из копов. Это был Ван Арк, тот парень с вест–эндского участка. Его темное лицо было участливо собранным. — Вы правильно поступили, м–р Бестер. Я понимаю, это должно было быть тяжело для вас. 

Эл кивнул без слов. 

— Подвезти вас обратно домой? 

— Конечно. 

— Не беспокойтесь о ней. С ней все будет в порядке. В исправительных лагерях знают свое дело. Однажды она даже поблагодарит вас. 

— Я знаю. 

— Вы правильно поступили. 

— Я знаю. „Корпус — мать, Корпус — отец”, — Эл заглянул в глаза пси–копу. — Это ведь единственное, что действительно принадлежит нам, не так ли? Единственная постоянная вещь. Единственная вещь, которая не умрет или не покинет нас. — Он не знал, зачем объясняет это Ван Арку. Потому что, он полагал, то понимает. 

Ван Арк кивнул и похлопал его по плечу. 

— Поехали домой, — сказал он. 

Эл кивнул. Ему нужно было готовиться к экзаменам.