Смехуны вели их, казалось, целые мили по тротуару, окруженных со всех сторон старшими ребятами, студентами академии, взрослыми. Эл чувствовал себя измеренным, взвешенным, оцененным. Хотя глазеющая толпа не издавала ни единого звука, по телепатическим насмешкам и оскорблениям становилось ясно, что они считали его недоделком. 

Теперь–то Смехуны усмехались, и Эл вдруг понял, что их усмешки всегда были ироническими — даже принося подарки и награды, они всегда усмехались над ним, не для него. Смеялись над ним под своими масками. 

Наконец „прогулка” закончилась, и их привели в затемненную комнату, просторную, немного затхлую. Было не настолько темно, чтобы он не мог разглядеть других, которые, как и он, начали дрожать от холода, пытаясь сбиться в кучу. Но их удерживала нагота и ужас. Большинство плакало. Все уроки заглушил стыд и унижение, у многих началась и телепатическая истерика. 

Но с ним им такого не сотворить. Не с Альфредом Бестером. Он не знал, что здесь происходит — то ли Смехуны спятили, то ли это был какой–то заговор, как–то устроенный простецами — но когда пси–полиция выяснит это, кто–то заплатит. Они заплатят, а он будет тут и увидит это. 

Он вдруг дернулся, как рыба, которую, он однажды видел, выловили из Женевского озера. Сканирование прорвало его защиту, как если бы ее не было вовсе. Он восстановил защиту — и позволил ей рухнуть. Никому не позволено бросать вызов Смехунам. 

Но если Смехуны свихнулись... 

Так или иначе, было поздно. Они вытаскивали образы из его сознания, разбрасывая их перед другими детьми: он похотливо глазеет на Джулию. Мочит штанишки в 6 лет. Ворует конфеты, когда никто не смотрит. Вещи, которые он держал далеко спрятанными — черные пауки в укромных углах, блестящие надежды, которые он лелеял как сокровища. Все было отнято у него и подброшено в воздух, будто конфетти, накрошенное из его души. 

А воздух задыхался от таких конфетти. Тут был Бретт, подглядывающий в приоткрытую дверь ванной за мисс Честейн. Тут была Милла, плачущая при виде крови у себя между ног, ничего не соображающая от страха. Азмун, сидящий в классе, внезапно упустивший из–под контроля кишечник, боящийся, что кто–то узнает, неспособный признаться в содеянном, пока запах становился сильнее и сильнее. 

Это продолжалось и продолжалось, стенания и крики становились хуже и хуже, пока, наконец, что–то не сломалось в Эле. Он встал, и это было, будто его сознание загорелось, будто он испускал из мозга кометы вместо мыслей. 

Другие дети поддержали его, сперва один, потом другой, затем все они заорали на Смехунов. Эл вдруг ощутил себя частицей воды в гигантской волне, цунами гнева и правоты. 

И Смехуны — перестали. Но не дети — волна росла и росла, обрушиваясь на Смехунов, пока они поглощали мучения, страх и ненависть друг друга. 

Тут ужасный белый свет залил комнату, ослепляя, и всё снова пришло в смятение. Когда свет снова стал обычным, когда они снова смогли видеть, они были так ошеломлены, что никто не мог ничего ни сказать, ни телепатировать. 

Потому что Смехуны сняли маски. Эл узнал их. 

Учитель Робертс. Учитель Хьюа. Мисс Честейн. Мисс Кицуру. Учитель Альверадо. Мистер Кинг. Медсестра Чайлднесс, которая баюкала его и тихо говорила с ним, пела ему колыбельные. Все они были Смехунами. Все взрослые. Все те люди, кто растил его. Корпус. 

Учитель Хьюа, самый старший, выступил вперед в оглушенной тишине. 

— Теперь вы видите, — сказал он кротко. — И теперь, надеюсь, вы понимаете. Корпус это мать и отец — и мы все мать и отец друг другу. Мы те, кто растили вас, учили вас отличать верное от неверного, радовали вас — и, да, пугали вас. Все это во благо, и в будущем вы поймете, даже если сейчас не понимаете. 

Вы — Первое Звено. Все телепаты особенные, но вы самые особенные. Способности большинства детей не раскрываются ранее 11–12 лет или старше. Большинство же из вас проявили себя почти с момента рождения. Лишь пять процентов проявляют себя до подросткового возраста. Вы все — редкость. 

Первое Звено. Телепатами рожденные, вы растили друг друга настолько же, насколько мы растили вас. Когда вы покинете это место, звеньевые общежития и перейдете в академии — все изменится. Вы станете жить и трудиться рядом с выросшими нормалами, кто позже узнал о своих способностях, кто не понимает Корпус, как вы. Они произносят слова, но в сердцах своих не понимают, что такое быть Корпусом. Это ваш особый дар — суметь научить их этому, показать им на примере своей жизни, своей учебы, своего труда вместе, и по отдельности. 

Все мы — все, кто стоит перед вами — когда–то были членами Первого Звена. Мы ваши матери и отцы, мы ваши сестры и братья. Мы стояли перед нашими старшими, как вы теперь стоите перед нами. Мы были напуганы, унижены, злы — как и вы. И вместе, как это сделали вы, мы принялись плакать, сбросили ярмо, становясь сами себе матерями и отцами. Тогда они открылись нам, как мы — вам. 

Теперь пройден полный круг. Вы были детьми. Теперь, говорю я — вы не дети. Вы — это мы, а мы — это вы. 

Учитель Хьюа начал снимать одежду. Другие тоже. Без серой сутаны учитель Хьюа был костлявый старик с выпирающим пузом. Он вовсе не выглядел жутким. Он стал перед ними на колени, и другие взрослые последовали за ним. 

— Только что ваши сознания были подвергнуты насилию. Это чтобы показать вам одну из причин, по которым был сформирован Корпус, почему одному никогда нельзя вторгаться в сознание другого без его разрешения. Этот закон должен быть нерушим. Вам не причинят этого вновь, и вы не должны делать это с другими, кроме особо чрезвычайных обстоятельств. 

Таких, как сейчас. Наши сознания открыты. Наши барьеры сняты. Воля ваша. 

Долго–долго в это невозможно было поверить. Никто не двигался. Они просто уставились на коленопреклоненных взрослых, своих учителей и друзей, которые оказались их мучителями. 

Затем некоторые потянулись, убеждаясь, что это правда, что барьеры действительно сняты. Сначала один, потом другой из детей сунулись в незащищенные сознания, ткнулись в поисках какого–нибудь секрета, а затем сразу обратно, как будто боялись, что выскочит какой–нибудь капкан. 

Затем, как бы внезапно достигнув критической массы, комната снова взорвалась болью и стыдом. Но на сей раз это исходило от взрослых. 

Эл обнаружил, что не может участвовать. Он стоял там, моргая на перевернувшийся мир, сердце дико стучало в груди. Зачем взрослые позволяют это? Они были под контролем — кто бы удержался? 

Но тут он уловил что–то, присутствие... наблюдение. Одобрение. Директор? 

Это неважно, потому что он внезапно понял. Учителя не были старшими, не более чем он сам. Корпус был матерью и отцом, но не индивидуальности в нем. Слова учителя Хьюа начали обретать больший смысл. 

Когда это закончилось, они получили черные одежды, и, что более важно — перчатки. Эл натянул их, почувствовал, как тесно облегают они его пальцы. Перчатки, наконец–то. 

Он больше не ребенок. 

Учитель Хьюа говорил что–то, кое–что из этого Эл понял, кое–что нет. Но он понял яснее всего то, чего учитель Хьюа не сказал. Это была, на самом деле, очень простая вещь, что–то, что ему давно следовало бы знать. 

Взрослые не отличались от детей. Им не следовало доверять, не как индивидуальностям. Учителю Хьюа нельзя доверять. Мисс Честейн, несмотря на всю ее доброту, нельзя доверять. 

Только самому Корпусу можно доверять, и только сам Корпус — его законы, его институты в целом — заслуживали его верности. 

Он доверял Корпусу. Он больше не доверится ни единому человеческому существу. 

Этой ночью, глядя на звезды — когда он спал — он искал лицо своей матери, с ее темнорыжими волосами; он искал темноволосого отца. Они всегда появлялись, когда он произносил „Корпус — мать, Корпус — отец”. Может, они были его родителями, биологическими — он знал, у других детей такие есть. Родители Миллы даже приезжали к ней, хотя уже не очень часто. 

Он однажды спросил о своих собственных, и ему рассказали, что они погибли, когда мятежники взорвали бомбу в Тэптауне. Может, его детское сознание помнило их, или, может, он их выдумал, а то и перенял у другого ребенка. 

Кто бы они ни были, существовали, или их не было, теперь они ушли. Теперь в ночном небе не было ничего, кроме звезд, ничего в его снах, кроме молчания.