— Эй, Альфи, — позвал Бретт с другого конца общей комнаты. — А как ты думаешь, что такое Смехуны на самом деле? 

Эл поднял глаза от своей книги на маленькую группу ребят вокруг стола. Он пытался настроиться на их разговор. 

— Что? Откуда мне знать? 

Бретт пожал плечами, а Джулия хихикнула. 

— Что смешного? 

Казалось, Джулия успокоилась, но за нее ответила Милла: 

— Потому что ты вроде Смехуна, Альфи. Никто никогда не может сказать, чего от тебя ожидать. 

Эл вздохнул и положил книгу. Он решил игнорировать замечание. 

— Прежде всего, они называются наставники, а не Смехуны... 

— Какое озарение! — фыркнул Бретт, — мы все знаем, как они называются. Не в этом вопрос. 

— Ну, не наше дело гадать, кто они такие, — сказал Эл. — Они — Корпус, и они здесь чтобы помогать нам. Только это и важно. 

— Видите, о чем я? — сказала Милла. 

— Ладно. Вы сами–то что о них думаете? — ответил Эл, выпрямляясь. И в двенадцать лет он был по–прежнему самым низкорослым мальчиком в комнате и меньше, чем большинство девочек, но он знал, что некоторые тем не менее его побаиваются. Некоторым из них он дал для этого основания. 

— Роботы, — высказалась Джулия. 

— Человекоподобные роботы запрещены. Корпус не завел бы роботов. 

— Это я и говорю, — согласился Бретт. — Кроме того, кто слышал когда–нибудь о роботе–телепате? Так что они такое? 

Эл обдумал все сказанное ими, затем понизил голос: 

— Я думаю, они преступники с прочищенными мозгами. 

— Да ну? 

— Беглецы, которых не смогли перевоспитать. Ученики, которые задавали слишком много лишних вопросов. Им промыли мозги и запрограммировали делать то, что они делают. 

Джулия вздрогнула. 

— Ты правда так думаешь? 

— Что я думаю, так это то, что нам не следует это обсуждать, — ответил Эл. — Это не наше дело. Если бы Корпус хотел объяснить нам, что они такое, нам бы сказали. 

— Может, мы должны догадаться, что они такое. Может, это такой тест — ты никогда об этом не задумывался? 

Позднее им предстояли экзамены, при поступлении в Начальную Академию. 

— Думаю, я узнаю тест, когда увижу. В отличие от некоторых. 

Джулия и Азмун побледнели. Они поняли, о ком он говорит. 

— Это было некрасиво, Альфи, — сказал Бретт. — Тебе не следует так шутить. 

Как и вы были ко мне добры, — подумал Эл. — Как и вас волновало, что я чувствую. 

Но он заблокировал это и запер. Он не доставит им удовольствия узнать, что они могут причинить ему боль. К тому же, они были просто завистниками. Даже Бретт не мог превзойти его — кроме некоторых нормальных предметов, типа бега, только и всего. 

Он лишь пожал плечами, зная, что это взбесит их больше, чем словесный ответ. 

Итоговые экзамены начинались завтра. Те, кто их выдержит, перейдут в Начальную Академию. Он будет одним из таких и, наконец, окажется там, где и должен быть. В Начальной Академии его оценят. Он не позволит Бретту и остальным отвлекать его от этой цели. От того, чтобы избавиться от них, наконец. 

— Даю вам несколько минут на подготовку, Альфред, Саймон, — сказал учитель Робертс с рассеянным видом. Он сделал несколько пометок в своем блокноте. 

Эл открыл свой конверт и взглянул на фотографию внутри. Она изображала кирпично–красный автомобиль Cortez Jump Point. Он закрыл глаза, задержал образ настолько, чтобы убедиться, что запомнил его, затем запечатал конверт и положил на стол перед собой. В десяти метрах от него, на другом краю комнаты, то же самое проделал Саймон. Эл с минуту оценивал Саймона. Он был того же возраста, двенадцать лет, но из другого звена. Лисья мордашка, рыжие волосы к тому же. 

Эл снова закрыл глаза и глубоко и медленно вздохнул, отстранясь от остального мира. Первым делом ушел телепатический прозрачный шум, тот род звука отдаленного океана, что порождался миллионами сознаний в области Большой Женевы. На него накладывались сотни мыслей достаточно близких, чтобы быть наполовину вразумительными — тут слово, там несколько штрихов пейзажа, следы настроений, будто ароматы, некоторые резкие, некоторые мягкие. 

Прочь. Оставить только ближайшие мысли, осаждающие его мозг почти с той же легкостью, что его собственные. Он вспомнил, как удивлялся ребенком: „Действительно ли я думаю это или кто–то еще?”. 

Это было самое опасное заблуждение, с которым мог встретиться телепат. 

Глубокий медленный вдох, глубокий медленный выдох. Голоса отступили, как звезды перед рассветом, пока не остался только один — Саймона. Конечно, нельзя было на самом деле увидеть сознание, но Элу сознание Саймона представлялось в настоящий момент как твердая черная сфера, заключенная в большие, серебристые полупрозрачные шары, помещенные один внутри другого. 

Эл по–настоящему никогда не воображал, что это требует какого–либо объяснения, но учитель Робертс рассказывал об этом достаточно часто. Он любил объяснять вещи, которые, казалось, не нуждались в объяснении. 

„В основе своей мы просто много о себе вообразившие обезьяны, — говорил он им на первом занятии. — Наши предки эволюционировали не как волки, или лошади, или киты, чьи пальцы, в результате адаптации, становились когтями, копытами, или плавниками. Нет, эволюция оставила нам те же хилые пять пальцев, какие были у наших предков — рептилий. Обычные, не адаптированные. Все приматы следовали этому образцу — никогда не поддаваясь специализации, всегда пытаясь остаться „мастерами на все руки”. 

Единственное реальное изменение по сравнению с рукой ящерицы у обезьяны было противопоставление, способность хватать — и в этом мы нуждались, носясь по верхушкам деревьев. Другая вещь, в которой мы нуждались, были глаза спереди головы, бифокальные, чтобы мы могли триангулировать [триангуляция — геодезический термин, один из методов определения положения геодезических пунктов, служащих исходными при топографической съемке и др. геодез. работах — Прим. пер.], видеть глубину — быть способными вовремя схватить следующую ветку, прыгнув на нее. 

Но это, в конечном счете, обернулось большей переменой. Наши бифокальные глаза нуждались для работы во все новом оборудовании. Как результат, мозг приматов стал больше. Зрение улучшилось, координация рук и глаз улучшилась, другие сенсоры пострадали, но что с того? Потому как этот большой мозг принес неожиданные выгоды. 

В течение 60 миллионов лет или около того мозг приматов строился вокруг зрения — зрения и манипуляций наших обыкновенных ящеричьих рук. Как следствие, мы научились выражать себя сперва рисунками. Слова пришли позднее. 

Телепатия — новейший шаг эволюции, а эволюция всегда работает с тем, что есть в наличии. Птицы не просто отрастили крылья — их передние конечности модифицировались. Точно так же мы занимаемся телепатией с помощью тех же старых обезьяньих мозгов, и первичная модальность еще видима. Так, мы „видим” невидимое, изображаем неизобразимое. 

Подумайте о снах. Сны порождены случайными волнами нейроэлектричества. Эти разряды проходят через мозг и вызывают образы; ваш мозг тогда пытается организовать эти образы, осмыслить их, создать или выстроить еще образы, чтобы заполнить пробелы. Когда мы просыпаемся, то пытаемся приписать им прямой, логический смысл. Мы не „видим” случайных электрических волн, проходящих в нашем мозгу — мы видим себя сидящими в классе в нижнем белье или убегающими в замедленном темпе от рассерженных Смехунов. 

Когда нелегалы пытаются поджарить ваш мозг ментальным взрывом, вы не „увидите” исходной убийственной силы или структуру электрохимических реакций, запускаемых в вашей нервной сети. Вы увидите меч, разрубающий вам голову надвое, машину, наезжающую на вас, падающее небо. Это в порядке вещей, ибо так мы устроены, мы — усовершенствованные обезьянки. 

Хитрость в том, чтобы не обмануться, и это важно. Мы относимся к вещам, которых не понимаем, так же, как к вещам, нам понятным — по аналогии. Если вы никогда не видели змею, но знаете о червях, вы увидите змею и подумаете: „Ага! Это вроде большого червяка”. Но если вы сделаете ошибку, думая, что кобра — это и есть земляной червяк, вы допустите очень глупую — и смертельную — оплошность. Если вы действительно думаете, что ментальный взрыв и есть меч — что ж, я могу дать вам посмотреть на тех, кто так сильно ошибся. Вы сможете покормить их с ложечки и сменить им простыни.” 

Он попытался иметь это в виду, фокусируясь на сфере, обозначавшей психику Саймона. Как он и опасался, прозрачные оболочки начали темнеть. 

Он был уверен, что его собственные блоки на месте. Они были верные друзья. Все–таки в этом тесте разрешались только общеупотребительные блоки. 

— Приступайте, — сказал учитель Робертс. 

Саймон пошел на него штормовым фронтом, ревущей, трещащей массой. Позабавленный непродуманностью этого натиска, Эл встретил его с той же силой, и они столкнулись как ураганы–близнецы. Зазубренные сине–белые языки сконденсировались в виде сверкающих шаров, то молниеносных, вертящихся и брызжущих, то извергавших вихри пурпурного огня. Саймон не смог бы провести его таким способом и наверное знал это. Что же он затевал? 

Ужасный страх овладел им. Затем ощущение провала. Тест уже завершен. Каким–то образом Саймон уже отыскал скрываемое им изображение и готов рассказать учителю Робертсу, что это было. 

Нет. Саймон был ловкач. Лобовая атака была ложным выпадом; настоящая атака — этот ужасный упадок духа, прокравшийся медленной, горячей рекой в его лимбическую систему. Эмоция настолько основополагающая и бесцветная, что он не сообразил, что она не его собственная. 

Но чтобы изобразить отчаяние так хорошо, Саймон должен сам чувствовать что–то подобное. 

Эл протянул свои ощущения, усилил их и начал с самого начала, с текучей стрелы, которая быстро пронзила наружную оболочку сознания Саймона. Она остановилась вблизи внутренней сферы, но как оседающий нефтяной фонтан, начала там складываться, затоплять и разъедать наружные блоки Саймона унынием. Поскольку его собственное ложное ощущение провала угасло, Эл уловил волну паники у Саймона. 

На мгновение он забеспокоился, что это может быть новая уловка — попытка преувеличить его успех — но глубинный инстинкт сказал ему, что это реально. Ядовитость атаки Саймона разъела его же собственную защиту. 

Психический грозовой фронт отбурлил у Саймона, но не у Эла, и внезапно лишившись отпора, он обрушился на разрушенные блоки. Одна, две, три оболочки треснули и исчезли, и Эл жадно ухватился за просочившийся образ, яркий и переливчатый, как бензин в освещенной солнцем луже. Саймон попробовал в последний раз отвлечь его, провоцируя непроизвольную моторную реакцию — отчаянный шаг, ведь разгадав, его было легко отклонить. Это была неуклюжая атака, и Эл просто отразил ее, не вникая, что это было. 

Последний из блоков Саймона рухнул, и его секрет предстал разоблаченный: изображение рыцаря в доспехах. 

Смехота. Эл открыл глаза. 

— Это было изображение рыцаря, — сказал он живо, — четырнадцатый век, я полагаю. 

Глаза Саймона были расширены и выражали изумление. Он в отключке глядел на свои колени, и Эл, уловив аммиачный дух, вдруг догадался, что за реакцию пытался спровоцировать Саймон. 

И сумел–таки. 

— Очень хорошо, Альфред, — сказал учитель Робертс. — И хорошая попытка, Саймон. 

— Могу я быть свободен, сэр? — выдавил из себя Саймон. 

— Да, вероятно, так будет лучше. 

Когда Саймон ушел, губы учителя Робертса искривились в легкой усмешке. 

— Это было отлично проделано, — сказал он. — А теперь... я не видел, что было в твоем конверте. Я все еще не знаю, каково было твое изображение. 

— Да, сэр. 

— Я иду за ним, вот. 

Эл не успел и глазом моргнуть, а лезвие расплавленной боли вонзилось ему в основание шеи. Он уже расслабил свою боевую защиту, конечно, и оно сокрушило обычные барьеры, будто их и не было. Он отчаянно пытался отвратить боль, но Шалтая–Болтая учителя Робертса обратно было не собрать. 

Тогда он просто скрипнул зубами и стерпел. Это была только боль, и на самом деле ничего с его телом не случилось. Ничего реального, хотя он чувствовал руки в тисках, сведенные судорогой от их силы. 

Сознание учителя Робертса было совсем не похоже на сознание Саймона. Оно было полупауком, полуосьминогом, извивающим сотни щупалец–ног из черной крученой проволоки. Одно из них уже обернулось вокруг его шеи, врезаясь в нее, а остальные опутывали его. 

Видение и манипуляция. Две основополагающие силы телепатии. Он оттолкнул свой страх и нерешительность, сжимая воображаемыми руками пучки скальпелей, спутывая их между собой. Многие исчезали, когда он это делал, но недостаточно быстро. Появились новые, расщепляясь как корни, погружающиеся в рыхлую почву, оканчиваясь пульсирующими зелеными скорпионьими жалами. Он не смог бы остановить их все, и он знал это. Еще больше обвились вокруг него, и боль проходила раскаленной нитью по его нервам. 

Не поддаваться обману. Он позволил учителю Робертсу контролировать образ. Сознание инструктора было не более монстром, чем сознание Саймона — сферической крепостью, но Эл позволил убедить себя, будто это так, пытался сражаться с метафорой в ее собственных понятиях — обращаясь с щупальцами, как если бы они были настоящими. 

Он развернул перспективу, развернул снова, и лучистый монстр съежился, превратившись в рыцаря с фотографии Саймона, за исключением того, что он имел четыре руки вместо двух, каждая вооружена здоровенным мечом. Это было восприятие, с которым он мог иметь дело с большей легкостью; один из мечей врубился в его шею, но он ускользнул от него, превратил каждый свой палец в рапиру и сделал ими выпад. 

Рыцарь упал под бешеным натиском, иглоподобные пальцы Эла высекли искры из его доспехов, затем он ринулся обратно даже сильнее, чем раньше. Три лезвия выросли более длинными и тяжелыми, когда четвертое пропало. Они обрушились на его рапиры, сокрушили их, и Эл был вынужден заменить их щитами, просто чтобы отразить беспощадный натиск. 

Он еще задумывал новую атаку, когда вдруг заметил, что четвертый „меч” не совсем исчез, а просто трансформировался в пистолет. Он подмигнул красным глазом, когда Эл бросил все, что имел — всё — на последнюю, безнадежную оборону. Что–то в его черепе будто взорвалось, и наступила тишина. 

Он моргнул, открывая глаза. Кто–то похлопывал его по щеке. Скрежет в его голове был его собственным дыханием, а на губах был соленый привкус. Ярко–медный запах крови забивал ему нос. 

— Прости за это, Альфред, — это был учитель Робертс, с участливым выражением на лице. — Я позволили тебе удариться слишком сильно. 

Эл неуверенно сглотнул. Он заметил, что он лежит на кушетке, что недалеко суетится медсестра. 

— Где я? Это было... — слова не давались ему. 

— Это больница. Ты в порядке, они просто хотят тебя недолго понаблюдать. Ты был без сознания около двух часов, — он помедлил, затем взял Эла за руку. — Я хочу, чтобы ты понял, что я не пытался причинить тебе вред, Эл. Но в твоем поединке с Саймоном я заметил определенное самодовольство. Ты молодец для своих лет, это факт, как демонстрирует этот случай — но есть и мозгорезы, которые могут сделать то, по сравнению с чем произошедшее с тобой покажется щелчком по носу. Было бы плохой услугой с моей стороны не помочь тебе понять это теперь, до того как заносчивость войдет у тебя в привычку. 

— Думаю, мне понятно, сэр. 

— Думаю, нет. Но это начало, — он сделал паузу. — Ты ухватил часть моих уроков, Эл. Ты пытался контролировать образ, метафорическую конструкцию, с которой я нападал на тебя, и проделал хорошую работу. Это одна попытка, но она по–своему опасна. Это разновидность шаманской игры... 

— Сэр? 

— Шаманы. Врачи и маги племен. Как правило, им доводилось входить в транс и вести битвы образов, трансформируясь вслед за противниками. Был ли один волком, другой становился львом. Тогда первый превращался в медведя, его оппонент в... тиранозавра или что–то в этом роде. Часто это было даже более искусно; один становился огнем, другой превращался в дождь, залитый огонь подымался туманом — и так далее. 

Побеждает тот, чьи формы действуют более ловко и убедительно, чем у противника. Это срабатывает только потому, что оба сражающихся позволяют своим сознаниям признавать правила, быть ограниченными тем, что они знают в нормальном мире. И вот теперь я хочу подвести итог. Ты когда–нибудь играл в „камень–ножницы–бумага”? 

— Да, сэр, — Эл был озадачен внезапной сменой темы. 

— Сыграем. На счет „три”. 

Они потрясли сжатыми кулаками три раза. Эл оставил свой сжатым — камень. Учитель Робертс выставил два пальца — ножницы. 

— Ну? — сказал учитель. 

— Я выиграл. Камень ножницы затупит. 

Учитель Робертс потянулся, очень быстро, и схватил руку Эла за большой палец и мизинец, вывернув их. Эл ойкнул, невольно, от неожиданности и боли. 

— Я выиграл, — сказал Робертс. — Я выиграл, потому что я не признаю, что тут были камень и ножницы. Только наши руки. И моя рука больше, крепче, сильнее, более ловкая, чем твоя. Понимаешь? — он отпустил руку Эла так же быстро, как схватил ее. 

— Да. Я понимаю, — сказал Эл. Ты сжульничал. Ты нарушил правила. 

Учитель Робертс уловил это, и его глаза блеснули. Именно, Эл. Именно. Ты должен решиться. Окончилась твоя учеба в школе, и ты перейдешь в Начальную Академию, если поступишь. Если тебе неловко нарушать правила, я советую тебе готовить себя к бизнесу. Если же ты хочешь быть Пси–копом... 

Он оборвал себя и улыбнулся. 

— Увидимся завтра перед письменной итоговой. Это домашнее задание. Обсудим — ну–ка — я хочу, чтобы ты сравнил шаманские поединки якутов, полет Локи и подвиги удалого Лемминкайнена. И, я попросил бы, будь готов представить их в действии. Ладно? 

— Да, сэр, — однако он не имел ни малейшего понятия, что такое якуты — или кто были „Локи” или „Лемминкайнен”. Такого рода задания были типичны для учителя Робертса. 

— Как дела? — спросил Бретт, когда Эл вошел в комнату с кипой книг в руках. 

— Подыхаю. И он дал мне задание на дом, — Эл на мгновение зажмурился; его пси–соревнование с учителем Робертсом оставило у него такое ощущение, будто он не спал несколько дней. 

— Хм. Ну, не раздевайся — послезавтра у нас турнир между звеньями. Думаю, у нас хороший шанс. 

— Уверен в этом. 

Бретт вернулся к чему–то, чем занимался. Эл открыл книги и попытался разобраться, какую пролистать первой. Бретт просто подлизывался к нему, потому что он не хотел, чтобы звено выиграло. Это был Бретт, всегда думающий о своем лидерстве. 

Не то чтобы кто–либо когда–либо выбрал его или что–то подобное. Они просто приняли то, что было вовсе неправильно. Бретт не был ни самым ловким, ни телепатически сильнейшим. Чем он заслужил свою популярность? 

Но как раз так и обстояло дело! Пока, во всяком случае. Когда они поступят в академию, где положение официально определялось заслугами и способностями, он станет самим собой. 

Ему осталось подождать всего неделю. 

Он сосредоточил внимание на книге и, к своему удивлению, нашел, что она ему нравится. Он полностью втянулся в причудливую дуэль двух якутских шаманов, когда дверь внезапно распахнулась. 

Он не слышал или не чувствовал их прихода. Это невозможно. 

Смехуны. Обозленные Смехуны. 

Что я натворил в этот раз? Он опасался, что проворонил это. Страх был сильно смешан со злостью, а это он определенно хотел скрыть. 

Последний год или около того Смехуны становились более и более деспотичными, наказывая и сканируя. Всем было очевидно, как это несправедливо, но, казалось, взрослые не замечали перемены, даже когда все происходило у них на глазах. 

Он пытался вспомнить, что такого он говорил за целое утро, чего они не имели права спросить у Смехунов, но это было трудно, очень трудно. 

— Раздевайтесь. Совсем, — скомандовали Смехуны своими ровными, нечеловеческими голосами. 

Они с Бреттом возмутились. Эл мог обижаться на них, но никогда не вставал вопрос о том, чтобы не повиноваться им. Они были реалией жизни. 

Дальше — хуже. Смехуны погнали их обоих голышом из их комнаты в общую, а там были остальные из их звена, все голые, как улитки, и девочки, и мальчики. Эл всегда предполагал, что ему понравилось бы посмотреть на некоторых девочек без их платьев — особенно на Миллу, которая в последний год приобрела интригующие формы — но он обнаружил, что, столкнувшись с ними вот так, он ужаснулся. Они не казались милыми, или сексапильными, или какими–то такими — они казались морскими тварями, вырванными из их раковин, брошенными дрожать и умирать на берегу. 

Другими словами, они выглядели точно так, как он себя чувствовал. Паршиво. 

Из общей комнаты всех их вытолкнули наружу. Выражения на масках их мучителей на мгновение выказали некоторое удовлетворение.