Учитель Хьюа объяснял, что Земное Содружество было основано, чтобы избежать четвертой мировой войны, и как раз задал вопрос о значении Пси–Корпуса в Содружестве, когда три Смехуна вошли в класс. Эл понял с холодным и мгновенным страхом, что они пришли за ним. 

Вопреки прозвищу, они не смеялись. Их маски были из гладкого пластика без видимых отверстий для глаз, носа или рта, но как видео или компьютерные устройства, они могли быть использованы для показа образов. Картинки были обычно просты — ярко–желтая улыбка появлялась, когда они приносили награды, медали, подарки; угрожающий рот с опущенными углами — когда они приходили исправлять или наказывать. 

— Похоже, кто–то был плохим, — сказал учитель Хьюа, заметив выражения на „лицах” трех молчащих, одетых в серое фигур. 

— Так кто же в моем классе мог оказаться плохим? Кто опозорил Корпус? 

Эл ощутил легкую волну паники, заструившуюся вокруг. Почти каждый в классе бывал плохим, конечно, время от времени — но плохим до такой степени? Смехуны не давали подсказки, за кем они могли придти — они просто стояли здесь, пока учитель Хьюа оглядывал комнату в зловещем раздумье. 

Эл взглянул на Бретта, чье торжествующее выражение ужалило его как змея. Бретт рассказал. Смехуны пришли за ним. С легкой дрожью в коленях Эл поднялся с места. 

— Альфред Бестер, — сказал спокойно учитель Хьюа. — И как вы думаете, что же вы могли натворить, м–р Бестер? 

— Я... я не знаю, сэр. То есть, я не уверен. Но, думаю, это был я. 

В ответ на это три фигуры придвинулись к нему, поднимая руки. Как один, они сняли свои черные перчатки. Зрелище было плохое, намного хуже, чем когда медсестра готовит иглу, чтобы взять кровь. Кожу на его голове закололо в приступе ужаса. 

Они возложили на него руки, и он пытался не моргнуть, когда нечто бросилось в лицо. И потому было еще больнее, когда они внедрились в его сознание, нашли его прегрешения, вытащили их наружу в виде ярких картин, телепатически делая видимыми для всех. 

Когда они, наконец, оставили его, и Эл снова пришел в себя, задыхаясь, пот лился по его лицу. Весь класс стал свидетелем его страдания. 

Они поддержали его, потому что его слишком жестоко трясло, чтобы идти. Слезы наполнили его глаза, но он не заплакал бы, не должен заплакать, что бы ни случилось еще. 

Их перчатки были еще не надеты. Они еще не закончили. 

Они привели Эла, одного, туда, где он сделал это, где другие поймали Бретта. Они поставили его на то самое место, в дверях, и отступили, взирая на него. Их маски сейчас были безлики — пустые овалы из пластика. 

— Что сделал ты? — у Смехунов были странные голоса, лишенные интонаций, как у компьютера. Некоторые думали, что они ими и были, роботами, хотя предполагалось, что роботы запрещены. 

— Я... я предал Бретта. 

Резкий вход в его сознание. 

— Не веришь в это ты. Почему? 

— Он играл глупо. Он собирался позволить поймать нас. Я хотел победить в игре. 

— Предал ты члена Корпуса. Не можешь победить ты — не такой ценой. 

— Мы притворялись Беглецами. Беглецы предают друг друга. 

Они подкрались ближе, и один указал на него рукой без перчатки. 

— И это ложь. Другие думали, что оба вы мятежники. Ты — нет. Воображал себя пси–копом ты, преследуемым мятежниками. 

Но это заходит еще глубже, м–р Бестер. Неважно, кем притворялся любой из вас, вы все — члены Корпуса. Кого бы ты не изображал в конструктивной — или неконструктивной — игры, Бретт — твой брат. У вас общие мать и отец. Тебе понятно? 

— Дасэр, — ответил Эл, склонив голову. — Корпус — мать. Корпус — отец. 

— Ты не можешь забывать, что Бретт твой брат, не забывая, что Корпус твоя мать и твой отец. Тебе понятно? 

— Дасэр. 

— Ты не забудешь. 

Это был не вопрос, но обещание. Трое выступили вперед и вновь возложили на него руки, один стоя за спиной и двое по сторонам. 

Мгновение не происходило ничего, а затем внезапно мир озарился. 

Ступени, где прятался Бретт, вдруг ожили, каждая частичка камня приобрела вселенское значение. Здания, лужайка, деревья — все вспыхнуло в его сознании с ужасающей, сверхреалистической ясностью. Стыд превратился в свет, страх обрамлял образ, пропитывал его. 

Смехуны опустили руки. Они надели перчатки и проводили его обратно в класс. 

Путь от двери класса до его места был одним из самых длинных, какие он когда–либо преодолевал. Он чувствовал себя, как труп кошки, который они однажды нашли. Она как–то выпала из одного из зданий. Расплющенная, с кишками наружу, зачаровывающая тем, что так ужасна. 

Он избегал вопросительных взгладов одноклассников, как будто занялся математикой, держал голову долу, пытаясь сделать вид, что ничего не произошло. Это было нелегко; образ того места, где он предал Бретта, отпечатался в его сознании, как след от солнца на сетчатке глаза. Но он провел с этим день и притащил в общежитие, желая не делить комнату с Бреттом. 

За едой в гостиной все избегали его. Вероятно, боялись, что, если они заговорят с ним, то станут следующими, за кем придут Смехуны. Когда настало время „Джона Следопыта, пси–копа”, у него не было никакого желания смотреть, и он тихо выскользнул вон, ища уединения. 

Он почти столкнулся с м–с Честейн. Высокая худощавая брюнетка была одета в темно–коричневую юбку и бирюзовую блузку. Она посмотрела вниз на него поверх кончика своего довольно острого носа. Ему нравилась м–с Честейн — может, не так сильно, как м–р Кинг, который был его наставником в 3–5 лет, но так могло быть потому, что ему недоставало м–ра Кинга. 

— Эл, у тебя был плохой день? Ты всегда смотришь „Джона Следопыта”. 

Он мрачно кивнул. 

Она нагнулась и приподняла пальцами его подбородок. 

— Смехуны приходили за тобой, не так ли? 

— Да, мэм. 

— Ты заслуживал это? 

— Да, мэм. 

— Ладно, — она, казалось, изучала его какое–то мгновение. — Я как раз шла выпить чаю в кухне. Не затруднит тебя присоединиться ко мне? — ее голос был добрым. 

— Да, мэм. 

— Не возражаешь, если я расскажу тебе одну историю, Эл? — м–с Честейн отпила своего лимонного чаю и подвинула к нему тарелку с имбирными печеньями. Он взял одно. 

— Да, пожалуйста. 

— Это о моей бабушке. Она была телепатом, как и я. Не такой сильной, как я — она была в лучшем случае П3, хотя ее рейтинг никогда не вычисляли. 

— Как это? У всех вычисляют, кроме, может, Бег... — он запнулся, внезапно смутившись. 

Но м–с Честейн ласково улыбнулась. 

— Нет, Эл, она не была Беглянкой. Видишь ли, она никогда не вступала в Пси–Корпус. Она родилась в 2035 году. Её никогда не регистрировали, потому что она жила в Новой Зеландии, а там это было необязательно — это было до всеобщей переписи. Однако она была хорошая женщина. Она не пыталась использовать свои способности в корыстных целях, но сотрудничала с католической церковью, помогая нуждающимся. 

Но однажды, когда моей матери было всего 5 лет, несколько нормалов пришли к церкви и подожгли ее. И они забрали всех священнослужителей–телепатов, забрали мою бабушку, и они привязали им всем тяжелый груз на шею и бросили их в океан. Моя мать была там, но она спряталась, и из укрытия чувствовала, как моя бабушка тонула. 

— Она сохранила то чувство в своем сердце, и когда я стала достаточно взрослой, передала его мне. Это было ужасно, Альфред, но я знаю, почему она сделала это. Она так поступила, чтобы всегда напоминать мне, что мы не похожи на обычных людей. Даже если мы пытаемся притвориться таковыми, нормалы напомнят нам, — она улыбнулась, а затем порывисто положила свою руку на его руку и начала передавать: 

Он сумел слегка улыбнуться. — Да. 

Этой ночью в кошмарах Эл снова видел ступени и себя, предающего Бретта. Но когда он проснулся с колотящимся сердцем, то вспомнил слова м–с Честейн. Я должен быть лучше, чем я есть, — подумал он про себя. — Я должен быть лучшим, и я должен сделать это правильно. 

Но он провел тяжелые минуты, стараясь снова заснуть. Немного погодя он встал и подошел к окну. 

Их комната была на третьем этаже, возвышавшемся над большей частью городских огней Женевы, из нее открывался хороший вид на звезды. Он стал вглядываться в те, которые знал, пытаясь припомнить, что слышал о тех из них, где обитали люди, и боковым зрением — где звезды были странно ярче — он видел, как он думал, лица. 

Когда он фокусировался на них, они всегда пропадали, так что он никогда не мог посмотреть на них прямо. Он знал женщину с темно–рыжими волосами и темноволосого мужчину. Они были лицами Корпуса, матери и отца. Иногда, когда он был один, он обращался к ним, задавал им вопросы, но они никогда не отвечали. Он иногда слышал их голоса во сне, но когда просыпался, никогда не был уверен в том, что они говорили. Только в том, что они любили его. 

Но, конечно, они любили. Они — Корпус. 

Иногда ему хотелось узнать, что он увидит, если Смехун снимет свою маску. Увидит ли он их лица? Где же им быть, если не под личиной Смехунов? 

А может — в больших зданиях. Может, директор была его мама. 

Легкий шорох позади него прервал его мысли. 

— Ты в порядке, Альфи? 

Это был Бретт. 

— Угу. 

— Альфи... слушай, прости меня. Я не знал, что это будет так плохо. Ты так выглядел, когда они притащили тебя обратно... честное слово, я сожалею. 

— Нет, — отозвался Эл. — Нет, ты сделал правильно. Я не должен был так поступать с тобой. 

Последовала неловкая пауза. 

— Я просто хотел, чтобы ты знал, — закончил Бретт. Затем он вздохнул. — А вообще, приближается День Рождения. Как думаешь, что ты получишь в этом году? 

— Не знаю. Я на самом деле ничего не хочу. 

— А я — знаю. Надеюсь, я получу PPG Джона Следопыта. Вот было бы здорово, а? 

— Ага, — он попытался улыбнуться. — Нам лучше бы поспать. „Сонных в Корпус не берут”. 

— Ага. Спокойной ночи, Альфи. 

К тому времени, как День Рождения пришел, Эл заволновался, хотя не по той же причине, что Бретт. Разумеется, это был День Рождения — день, когда в звене появлялись новенькие. У Эла были на этот счет смешанные чувства — все было проще, когда звено было меньше — но всегда была надежда, что появится кто–то действительно подходящий. Может, девочка, которой он понравится. 

Он знал, что на самом деле не должен увлекаться девочками, но ничего не мог с этим поделать. Проблема была добиться ответной симпатии. И скрыть факт, что увлекаешься ими, от других... 

Ему еще нравилась Милла, но он как–то махнул на нее рукой. 

Так или иначе, День Рождения всегда бывал веселым, и в День Рождения не было никакой учебы в школе. 

День рождения начинался в семь, но все вскочили задолго до этого, напряженно ожидая открытия дверей общей комнаты. Когда они, наконец, широко распахнулись, раздались возгласы и аплодисменты украшениям в комнате, особенно пинаты. [Мексиканское новогоднее украшение, подвешенный на веревке глиняный кувшин, расписанный изображениями животных и сказочных фигур. В этот кувшин кладут разнообразные сладости и подарки. Считается, что самым счастливым в новом году будет тот, кто с завязанными глазами разобьет пинату палкой. — Прим. ред.] Элу удалось разбить один из них — это было легко, даже с завязанными глазами, потому что каждый мысленно подсказывал тебе, где они. После этого дети из другого звена — старшего, из здания „11–13” — пришли и показали им инсценировку. Это была всем известная, хрестоматийная для их мира сказка, но было интересно посмотреть ее еще и в лицах. 

Было всего четверо новичков, девочка и трое мальчиков. Девочка была красивая, темноволосая с зелеными глазами. Но когда началась пьеса, с ней уже разговаривал Бретт. 

— Они ничего не говорят, — заметила она. 

— Они и не будут, — сказал Бретт. — Ты должна п–слушать. 

Она закрыла глаза. 

— Я почти слышу... 

— П–слышу, — поправил Бретт. 

— Я встретила другого читающего мысли всего несколько дней назад, — сказала она тихо, извиняющимся тоном. 

— Это ничего. Однако мы называет себя „тэпами”. Возьми за руки меня и Альфи. Мы тебе поможем. Альфи? 

Она посмотрела на него своими глазами с пушистыми ресницами, и когда он взял ее руку, его лицо — странное дело — загорелось. 

Эл сосредоточился на представлении. Сказка была из Центрально–Африканского Блока, он вспомнил, из племени Вайо или что–то в этом роде. Тут были два главных героя, Хорнбилл [птица–носорог — Прим. ред.] и Старейшина, а на втором плане трое селян — хотя селян также должны были играть и зрители. 

Хорнбилл развалился на полу. Актеры надели что–то вроде костюмов, вместо того чтобы „внушать” свою внешность. Хорнбилл был птицей с очень маленьким клювом. 

Хорнбилл: Неохота мне идти нынче на похороны. Это такая канитель, с процессией и прочим. Я уж лучше полежу в гамаке и вздремну. 

Селяне: ЛЕНИВЫЙ ХОРНБИЛЛ! ЕМУ НАПЛЕВАТЬ НА СОГРАЖДАН! 

                ОН не делает ничего для нас,
        БЕСПОКОИТСЯ          из того,   ЕГО
         ТОЛЬКО              что он     НАРОДА!
       О СЕБЕ, ЭГОИСТ!       должен

Старейшина: Стыдись! 

Хорнбилл: Нет–нет, ступай прочь! 

Селяне: МЫ ТВОИ БРАТЬЯ И СЕСТРЫ! ДЕЛАЙ КАК МЫ! 

(Изображение листаемого календаря, в знак проходящих дней) 

Хорнбилл: Ах, нет, мой родной сын умер! Наверное, люди из селения придут помочь мне похоронить его! 

          П
          О      Т
          Д      Е
       ПОДЕЛОМ ТЕБЕ
          Л      Е
          О
          М

Старейшина: Ты никогда не помогал на похоронах. Теперь никто не поможет тебе! 

Хорнбилл: Но я даже не знаю, где кладбище! 

Селяне: ПОТОМУ ЧТО ДО СИХ ПОР ТЕБЕ БЫЛО НАПЛЕВАТЬ! 

Старейшина: Ищи его сам, ленивый Хорнбилл! 

(Актер изображает Хорнбилла, волочащего на спине гроб своего сына, тяжелую ношу, в поисках кладбища. Календарь мелькает в знак того, что минуют дни, месяцы, годы. Гниющая гадость, вытекающая из гроба, постепенно превращается в громоздкий клюв Хорнбилла) 

Хорнбилл: Где же кладбище? Где же кладбище? 

Но слова были криком, звуком голоса Хорнбилла, вовеки напоминающим, как он заплатил за свое прегрешение. Грех противопоставления себя согражданам, грех эгоизма. 

Пьеса окончилась, и они захлопали. Старшие ребята поклонились. 

В этот момент в открытые двери прошли четверо Смехунов. 

На мгновение Эл почувствовал, как в животе у него похолодело, но тут он увидел, что на этот раз фигуры в мантиях смеялись широченными счастливыми улыбками, и каждый тащил большой мешок. Настало время подарков! 

Бретт получил свой PPG — ненастоящий, конечно, но выглядел он по–настоящему и пищал, нагреваясь. Элу подарили книгу о Джоне Картере, основателе марсианской колонии, и все они получили пластиковые значки Пси–Корпуса. После этого были торты и пирожные, и „прицепи–хвост–ослу”, где ползвена пытались помочь игроку с завязанными глазами, а другая половина пыталась помешать ему. 

На десерт они получили пикник на лужайке и наблюдали за восходящими на вечернее небо звездами, пока м–с Честейн играла на арфе и пела из песенника звена. 

Эл был доволен собой. Казалось, все идет хорошо. Смехуны принесли ему подарок, так что его проступок, должно быть, прощен. Он не собирался оставать, как Хорнбилл, навеки проклятым. 

Может, пора снова попытаться влезть на дерево. Он пошел к нему, напевая „С днем рождения нас”. 

У подножия дуба он заметил, что за ним кто–то идет. Это была новенькая девочка. 

— Привет, — сказал он. — Так как тебя зовут? 

— Привет, — ответила она. — Мое имя Джулия, — она произнесла это как „Ху–ли–а”. 

— Мое имя Эл. 

— Я думала — Аль–фи. 

— Так они меня называют. Мне больше нравится Эл. 

— Хорошо. Я просто хотела поблагодарить тебя за помощь с пьесой. 

Он кивнул, не в силах встретиться с взглядом ее зеленых глаз. 

— Да ладно. 

И вот она просто стояла тут, улыбаясь, и ему пришлось придумывать, что бы такое сказать. Но он не сумел. Еще минута — и она бы заскучала и ушла. 

— Гляди! — сказал он и, не дожидаясь реакции, подбежал к дереву и начал карабкаться на него. Он перекрутился вокруг ветки и подолжал лезть. Он чувствовал силу, будто мог сделать что угодно. Выше, и вот он снова под той веткой. 

На этот раз он не стал смотреть вниз, но вообразил Джулию, наблюдающую, как он взбирается выше и выше. Он утвердился, согнул колени и подпрыгнул как можно выше. Его руки сошлись... 

И обхватили ветку. Кряхтя и усмехаясь, он подтянулся на ветку в искушении окликнуть других, чтобы они увидали, что он сделал это. Он глянул вниз посмотреть, какое это впечатление произвело на Джулию. 

Ее там не было. Она удалялась рука об руку с Бреттом. 

Его чувство торжества испарилось, как исчезающее опьянение. 

Что толку, — подумал он. Вот так. Он махнул рукой на девчонок. Что они понимали? Он тут для нее на дерево лез, рисковал своей жизнью... 

И тут он осознал, как все было далеко–предалеко внизу. 

День Рождения ему опротивел. 

Он проснулся от того, что его рот закрывала рука, и Смехун смотрел на него сверху. Он попытался закричать, но рука и свирепая телепатическая команда остановили его. Он с трудом дышал, в нос бил резкий запах перчатки. 

Смехун был безлик, без выражения — не улыбался, не хмурился. Когда дыхание успокоилось, его призвали к молчанию, сняли руку с плеча и подали одежду. 

Следуй за мной, — скомандовал Смехун. 

Они двигались по пустым улицам Тэптауна как привидения, минуя знакомые места, ставшие чужими в этот час. 

Тэптаун был так себе, маленький город. В нем был Центр с магазинами и тому подобным — и несколько секторов, каждый с их собственными, маленькими центрами. Эл по–настоящему знал только Сектор Альфа. Когда он был малышом, он, конечно, жил в яслях, в больничном секторе, но этого он не помнил. Он рано проявил пси–способности — этого он опять же не помнил — так что он никогда не жил в „Подвале”, а попал прямо в дом первого звена. Хотя он дважды переселялся из дома в дом, становясь старше, все они были в секторе Альфа. 

Сейчас он и Смехун прошли из этого знакомого квартала в сектор Начальной Академии. За ней — дальше вправо — была Высшая Академия; Элу никогда не хватало храбрости зайти так далеко, но он путешествовал по территории Начальной, наблюдая за старшими ребятами, пытаясь понять их. Он еще не совсем уяснил, как это устроено, однако он слышал, что здесь звенья разбиваются, и детей перераспределяют по классам. Это звучало не слишком весело, но в Начальную Академию принимали лет с двенадцати, так что об этом ему было рано беспокоиться. 

Когда они прошли террирорию академии, он очутился в местах, ему действительно неизвестных.. Тут проходило что–то вроде невидимой линии, ограды, о которой ребята знали, что никогда не должны пересекать ее, и по большей части они этого не делали. Тут жили семейные пары, и взрослые, управляющие Тэптауном — некоторые из них нормалы. И здесь были здания мэрии, догадывался он. 

Смехун вел его по не–детской стороне. Эл беспокоился, что это может быть обман — что маска Смехуна нахмурится, и его вдруг накажут за пересечение невидимой границы. 

Но сквозь страх он начал ощущать новое чувство. Может быть, я иду повидать мать и отца, — подумал он, — лица из моих снов. 

Смехун привел его в просторное здание, через извилистые коридоры тусклого перламутра, в просторный офис примерно такого же оттенка — или, вероятно, такого же, будь включены лампы. Сегодня они горели очень слабо. Смехун провел его через дверь и вышел, затворив ее за собой. Эл остался растерянно стоять в почти полной темноте. 

— Подойдите, Альфред Бестер. 

Кто–то был там, за большим столом. Он заметил, когда привыкли глаза, что в комнате множество полок, сплошь заполненных бумажными книгами — ни на что другое места не осталось. Нет даже картин, как в кабинете у м–с Честейн, ничего такого. Книги, стены, стол. 

И за столом сидел самый старый человек, какого когда–либо видел Эл. 

Его волосы были острижены так коротко, что Эл понял, что он не лысый, только потому, что они были белее молока, тогда как остальная часть его головы была как коричневый бумажный пакет, котороый смяли, разгладили, снова смяли, опять разгладили, затем туго натянули на череп. Эл поймал себя на желании прикоснуться к этому лицу, узнать, какое оно на ощупь. Жесткое оно, как кожа — или мягкое, как папиросная бумага? 

— Знаете ли вы, кто я, м–р Бестер? 

— Нет, сэр. 

— Мое имя Кевин Васит. Я директор Пси–Корпуса. 

— Рад познакомиться, сэр. Корпус — мать. Корпус — отец. 

— Разумеется. И, похоже, что матери и отцу пришлось наказать вас, несколько дней назад. 

— Да–сэр, — смутный страх в его груди усилился. 

— Подойдите ближе. 

Эл подошел еще ближе, и внезапно он увидел глаза директора, холодные геммы, лишенные цвета. Как... он не знал, как что. 

И он ощутил, как тень прошла сквозь его сознание. Это было не как сканирование, даже не как свет. Он даже не был уверен в реальности этого. 

Но директор улыбнулся. 

— Ты что–то почувствовал? 

— Да–сэр. 

— Интересно. Большинство — не чувствуют. 

Эл ждал, что директор объяснит, что это такое, чего не замечает большинство людей, но вместо этого старик сцепил руки и подался вперед. 

— Послушай меня, Альфред, — сказал он низким и скрипучим, но все еще совершенно отчетливым голосом. — Кем ты хочешь быть? 

Это просто. 

— Я хочу быть пси–копом, сэр. 

— Почему? 

Это было потруднее, и Эл задумался на какое–то время. Он слышал, что директором Пси–Корпуса непременно должен быть нормал, назначаемый Сенатом Земного Содружества. Так что он мог бы отделаться ложью... 

Нет. Он уже опозорил Корпус однажды, снова он этого не сделает. 

— Я знаю, что должен хотеть быть пси–копом, чтобы служить и защищать, и все такое. И я хочу делать все это, действительно хочу, но... 

— Это не настоящая причина. 

— Нет, сэр. Это потому, что, чтоб быть пси–копом, надо быть лучшим. Самым лучшим. 

— А ты хочешь, чтобы люди знали, что ты лучший. 

— Да, сэр. 

— Тебе известно, что это неправильный ответ, не так ли, Альфред? 

— Да–сэр. 

Старик задумчиво кивнул. 

— У всех разные способности, знаешь ли. Никто не лучше, чем кто–либо другой. Хороший коммерческий телепат, хороший военный телепат — пока наилучшим образом применяешь свои способности, все это равноценно. 

Эл и думать не смел отвечать, так что не сказал ничего. 

— Ты в это не веришь, так? — спросил директор. 

— Я... нет, сэр. 

— Хорошо. 

Натянутое молчание было таким долгим и хрупким, что Эл испугался, не сломалось ли что–то. Затем старик вздохнул. 

— Не рассказывай никому, что приходил повидать меня, Альфред. Теперь ты можешь возвращаться в свою спальню. 

Он сделал знак, и дверь снова отворилась. Там ждал Смехун. 

— Сэр? — обратился Эл, когда личность в маске вошла, чтобы увести его. 

— Да? 

— Я стану пси–копом? 

— Посмотрим, м–р Бестер. Но... — он помедлил. — Не думай, что став лучшим, ты станешь счастливым. Выдающиеся качества, которые позволяют одно, мешают другому. 

— Не понимаю, сэр. 

— Знаю. Ты слишком молод. А когда поймешь, будешь слишком стар, — его лицо странно сморщилось. — Было приятно познакомиться с тобой, Альфред. Я думаю — да, в каком–то смысле, думаю, твои родители могли бы гордиться тобой. 

— Мои родители, сэр? Вы имеете в виду Корпус? 

Старческое лицо снова разгладилось. 

— Я имею в виду твоих родителей, мать и отца. 

— Мои мать и отец — Корпус, сэр. 

— Совершенно верно, — он вздохнул. — И я знал их, их всех. 

— Сэр? 

— Не берите в голову, м–р Бестер. Я старый человек, и мои мысли блуждают. На самом деле, я не рассчитываю, что мы встретимся вновь — я скоро уйду, и кто–то другой займет место директора. Корпус — твои мать и отец, как ты сказал. И Корпус гордится тобой. Вот и все, что я имел в виду. 

Но это было не так, и Эл знал это. Всего на секунду он подумал, что разглядел лицо какой–то женщины — той женщины... 

Но он отбросил эту мысль. Если кто–нибудь заподозрит, что он читал в разуме директора, даже случайно, нечего и говорить, что с ним произойдет. 

— Еще кое–что, Альфред. 

У Эла сжалось горло. Он попался? 

— Сэр? 

— Многое может... измениться... после моего ухода. Помни, кто ты есть. Помни, как тебя воспитали. Это важно. Корпус важен. Он куда важнее, чем кто–либо может вообразить. Ты можешь это запомнить? 

— Конечно, сэр. 

— Тогда запомни и вот что. Следи за Тенями. Следи и остерегайся, — когда директор произнес „Тенями”, что–то, казалось, оформилось в мозгу Эла, образ, вроде паука. Затем оно погрузилось куда–то и ушло. 

— Спокойной ночи, Альфред. И прощай.