— В пределах разумного, — напомнил он ей.
Немногим позже он с сомнением глядел на себя в зеркало. Брюки были приемлемыми — темно–шоколадного цвета, из центаврианского материала, похожего на шелк. Жакет был — не жакет. Это было нечто вроде халата — свободного, текучего, с широкими рукавами, и он ниспадал до половины икр. Он был табачно–коричневый, но узор из приглушенного золота и окалины мерцал и пропадал на свету.
— Видите? Не так плохо.
— Я... куда я это надену?
— Вы теперь писатель! Это последний крик моды. Вольтер носил почти точь–в–точь такой же.
— Это было пятьсот лет назад.
— Это снова модно. Это форма литератора. Наверняка вы заметили.
Фактически, он заметил. Молодые люди, одетые так, появлялись в кофейнях, и их вид отчего–то раздражал его. Это выглядело претенциозно.
Но часть его одобряла этот наряд, смотрелось недурно.
— Ну... Полагаю, я могу его надевать вблизи отеля. Это выглядит примерно как то, что вы надеваете к завтраку.
— Вот увидите. Вам понравится.
— Ладно, — сказал он. — Ладно, вы победили. Теперь — моя очередь.
Луиза проходила по женской секции скорее небрежно.
— Это мило, — сказала она, указывая на практичный хлопчатобумажный джемпер. — И это... — скромный ансамбль. Бестер кивнул у каждого. Она пыталась перехитрить его, чтобы купить что–нибудь дешевое и практичное.
Ее выдавали, однако, ее мысли. Он, конечно, не сканировал, но люди источают эмоции, и когда она увидела вечерний наряд, он почувствовал внезапную волну ее тяги к ним.
Для вечернего платья фасон был скромен, но материал — центаврианский тэрск, когда–то доступный только знатным центаврианкам. Для Центарума настали тяжелые времена, но они во всяком случае, были практичной расой.
Тэрск был тонок и переливался, как нефтяная лента. Он реагировал на тепло и химию тела, так что на любой паре женщин он всегда выглядел по–разному.
И он был дорог.
Он выбрал самое красивое из указанного ею — платье морского цвета.
— Благодарю вас, — сказала она, когда они закончили с покупками, — я могу надеть его в оперу на будущей неделе.
— Уговор есть уговор, — заметил он.
— Не хотите зайти куда–нибудь перекусить? Тут за углом есть приятное бистро.
— Нет, боюсь, я должен уделить внимание делам. Через полчаса у меня встреча с моим редактором.
— Тогда ладно. Увидимся вечером. Я снова приготовлю цыпленка на пару — наверное, я смогу попытаться сделать правильный соус, на сей раз.
— Ну... — сказал он с сомнением, — ...удачи.
Она слегка хлопнула его по макушке ридикюлем.
— Вот вам, месье знаток.
— Вечером увидимся.
Жан–Пьер хохотнул:
— „Сюжет выкидывает коленца как припадочный эпилептик”? Не думаете, что это немного чересчур?
— Недостаточно, — ответил Бестер, попивая свой эспрессо.
— Что ж, я далек от того, чтобы быть цензором своего самого популярного критика.
— Меня?
— Ну, вы действительно вызвали большой отклик у наших читателей. Половина из них считает вас гением, другая половина ненавидит вас со всей страстью. Хороший баланс для критика.
— Я стремился понравиться.
Жан–Пьер затянулся пряной сигаретой и выпустил из носа серые струи дыма, благоухающего китайским драконом.
— Не в качестве критики, просто наблюдение: я заметил, что вы ни о чем не отзываетесь с одобрением. Вам ничего не нравится?
— Разумеется, нравится. „Гимны проклятым” был одной из лучших книг, что я прочел за последние лет десять.
— Но вы не писали о „Гимнах проклятым”.
— Точно. Почему бы я стал рецензировать то, что мне понравилось? Какой в этом прок?
— Вы эксцентричный тип, Кауфман. Уверены, что родом не из Парижа?
— Настолько, насколько могу быть уверен в том, чего не помню, полагаю.
Жан–Пьер рассеянно кивнул и погасил окурок в маленькой нефритовой пепельнице. — У меня есть хорошие новости, в каком–то смысле. Наш тираж возрос. Журнал продается лучше, чем мы надеялись. Я это одобряю, тут двух мнений быть не может. Мы стали привлекать внимание.
— Уверен, сбываются ваши желания.
— Да, но мы начали получать... предложения.
— Какого рода?
— Издатели просят нас рецензировать определенные книги.
— Ах. И вставить в рецензии определенные строфы.
— Коварный бизнес, да? Но я начинал этот журнал, чтобы говорить правду, а не чтобы потворствовать коммерческим интересам.
— Хорошо для вас, — сухо сказал Бестер.
— Но это могло бы стоить усилий — небольшой компромисс, если это позволит нам расширить круг читателей.
— Не для меня, — сказал Бестер. — Мне нравится это делать. Я не обязан делать это и не хочу, если нельзя делать это по–моему.
— Да, конечно, я полностью с вами согласен. Полностью. Я никогда не попрошу вас дать положительный отзыв о книге, которая, по–вашему, его не заслуживает. Но если вы познакомились с книгой, и она понравилась вам...
— Нет. Я просто вам должен это объяснить. Назначение критики — улучшать литературу. Ничто никогда не улучшается похвалой.
— Что вы имеете в виду?
— Страх неудачи, страх критики, страх провала — вот единственное, с чем считаются писатели. Восхваления людей расслабляют. Зачем совершенствоваться, если думаешь, что поступаешь правильно?
— Вы никогда не слыхали о позитивной поддержке?
— Слышал. А еще я слышал о единорогах и минотаврах. Думаете, какая–либо эволюция заработает от „позитивной поддержки”? Это очистительный процесс естественного отбора заставляет работать биологическую эволюцию — позитивные черты позитивны только в том смысле, что они не негативны. То же самое верно и в литературе. Мы можем удалить плевелы, но мы не можем усовершенствовать черты гениальности в хороших писателях, просто питая их эго. Так ничто не действует. Это простой факт.
— Хорошо. Журналы не издаются без денег. Это другой простой факт.
Бестер пожал плечами.
— Печатается журнал или нет, ваша проблема, не моя.
— У вас есть иные предложения?
— Несколько. Мне бы не хотелось их принимать — разве что вы вынудите меня к этому.
Жан–Пьер достал новую сигарету и зажег ее нарнской зажигалкой.
— Сдаюсь. Я считаю, что критик должен быть бескорыстным.
Бестер улыбнулся.
— Я не бескорыстен. Я настолько корыстен, что меня не соблазнит ничто из того, что вы можете мне предложить.
— Ну, этим вы добиваетесь того же, да? Очень хорошо. Есть и другие, кто станет писать рецензии того сорта, как нам нужно.
— Я им задам.
Жан–Пьер нахмурился.
— Это не ваш журнал, мистер Кауфман. Я все еще решаю, что пойдет в печать, а что нет.
— Уверен в этом. И знаю, вы примете верное решение, — он улыбнулся — так, словно питал сомнения на этот счет.
Он зашел кое–куда по пути домой. Когда он вернулся, маленькое кафе отеля было полно. Дела пошли лучше с тех пор, как Джем и его парни утихомирились.
На этот раз блюдо получилось лучше, а вино, принесенное Луизой, было почти изысканным. Он подозревал специальное обслуживание — на остальных столиках, похоже, было домашнее вино.
Он окончил трапезу и занялся своим обозрением здесь же, в кафе. Что–то было в этом месте, что ощущалось как дом более, чем любое место с тех пор, как он бежал из своей квартиры на Марсе. Возможно, большую роль сыграл тот факт, что он помогал реставрировать обеденный зал. Личный вклад.
Было поздно, когда ужин закончился. Луиза вышла из кухни, вытирая руки о передник.
— Можно к вам присоединиться?
— Конечно, — он закрыл свой комп.
Луиза налила себе красного вина и уселась со вздохом.
— Ах, как хорошо дать отдых ногам...
— Долгий день?
— Сумасшедший дом. Все номера заняты!
— Ну, это хорошо, не так ли?
— Очень хорошо, — она нахмурилась. — Я оставила ваш новый наряд у вас в комнате. Я думала, вы сказали, что станете носить его в окрестностях отеля.
— О, я просто довольно долго работал. Я надену это завтра, обещаю.
— Что ж, на сей раз я закрою на это глаза. Что–нибудь интересное происходило с вами сегодня?
Он рассказал ей о беседе с Жан–Пьером, и она покачала головой.
— Я понятия не имела, что вы такой идеалист, — сказала она.
— Тут никакого идеализма нет, — отозвался Бестер. — Я не способен писать вещи такого рода. Это как если бы обезьяна попробовала себя в балете, а лошадь выступила в опере.
— Кстати об опере, — сказала она, делая еще глоток вина, — мне кажется, я упоминала, что иду туда на будущей неделе. Я надену платье, что вы мне купили. Удивлена, что вам нравятся подобные вещи.
— Платья? На мне они не смотрятся. У меня икры толстоваты.
— Опера, балда.
— А. К сожалению, я буду занят в этот вечер. Не могу пойти.
— О.
— Но я помню, вы упоминали об этом. И мне пришло в голову, что купленное мною вам сегодня платье для оперы не так хорошо.
— Оно прекрасно.
Бестер нагнулся и полез в сумку возле своего стула.
— Нет, — сказал он, — вот это прекрасно. — Он водрузил на стол коробку. Луиза посмотрела на нее, затем снова на него.
— Что это?
— Откройте.
Она поставила свой бокал и развернула коробку, затем сняла крышку — и ахнула.
— Я видел, вы смотрели на него, — объяснил он.
Это было платье из центаврианского тэрска, слегка мерцавшее при свете свечей.
— Мистер Кауфман, я не могу...
— Можете и примете. Вы не можете его вернуть — я убедился в этом. И я не хочу.
— Но... нет, оно слишком экстравагантно. Когда мне его надевать?
— В оперу.
— Да, но я посещаю ее только раз в году!
— Что ж, вероятно, придется ходить чаще.
Она разглядывала материал, слегка касаясь его пальцами и наблюдая за сменой цветов.
— Я не... я... — слеза скатилась по ее щеке, маленький рубин в свете огня.
Бестер откашлялся.
— Так или иначе, думаю, настало время мне идти к себе. У меня тоже был долгий день.
— Никто никогда не дарил мне ничего подобного, — сказала она.
— Ну, кто–то должен был, — сказал он спокойно. — Доброй ночи.
— Доброй ночи, мистер Кауфман, — сказала она очень нежно, — и благодарю вас.
Это звучало неправильно. Это звучало, будто она благодарит кого–то другого. Он вдруг со всей силой захотел услышать произносимое ею его имя. Бестер. Эл. Альфи...
— Что–нибудь не так? — спросила она.
Он улыбнулся.
— Ничего. Я просто вспомнил о... своем старом друге.
— Вы, кажется, опечалились.
— Моего друга больше нет. Ему бы понравились вы в этом платье. Это сделало бы его счастливым. Он любил красоту.
— Это не будет выглядеть так хорошо на мне, как выглядит само по себе. Это фантастика.
Он помедлил, думая поправить ее, объяснить, что, представив ее в этом платье, он и решил его купить. Он промолчал — и оставил ее.
Много времени потребовалось ему, чтобы заснуть.
Случилось так, что он утратил душу — не фигурально, а в буквальном смысле. Он был гораздо моложе и добровольно вызывался производить сканирование умирающих. Это часто было необходимо в случаях с жертвами жестоких преступлений, которые могли знать в лицо своих убийц, или со смертельно ранеными мятежниками, которые могли выдать, где скрываются их товарищи. Это было трудно и опасно — следовать за кем–либо в небытие. Большинство телепатов могли выдержать такое лишь раз. Некоторые доходили до четырех.
Он достиг восьми.
Восемь раз, и каждый раз часть его умирала с ними. В итоге, выскользнув наружу через последнюю дверь, за которую они уходили, он заглянул в свое сердце и ничего там не увидел. Ничего.
Но затем, десятилетия спустя, там появилась Кэролин, а сейчас...
Так он лежал, слушая, как Луиза поднимается по лестнице, как тихо закрывается дверь ее комнаты. Лежал и раздумывал: если человек жил достаточно долго, могла в нем народиться новая душа?
| Последнее обновление: 6 июля 2001 года |
© 1999 Ballantine Books
Перевод © 2000–2001 Елена Трефилова.
Оформление © 2001 Beyond Babylon 5,
публикуется с разрешения переводчика. |
